Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан - Страница 9

Отец отвернулся и прошел через длинную арку к бару, проводя пальцами по поверхностям всех предметов мебели, попадавшихся ему на пути. Он смешал себе джин с содовой и опустошил стакан со стремительной легкостью, выдававшей более частую практику в этом деле, чем я могла предположить.

— Мы еще не опознали тело, полковник де Люс. Вообще-то, мы надеялись, что вы нам поможете.

При этих словах лицо отца побелело еще сильнее, если это было возможно, и уши заалели огнем.

— Простите, инспектор, — произнес он едва слышно. — Пожалуйста, не просите меня об этом… Я не в ладах со смертью, видите ли…

Не в ладах со смертью? Отец был военным, а военные живут со смертью, живут ради смерти, побеждают смерть. Для профессионального солдата, как ни странно, смерть и есть жизнь. Даже я это знала.

Я также знала, поняла мгновенно, что отец только что солгал, и тут что-то внутри меня, какая-то ниточка порвалась. Словно я вдруг стала старше.

— Я понимаю, сэр, — сказал инспектор Хьюитт, — но если других способов нет…

Отец вынул платок из кармана и промокнул лоб и шею.

— Немного в шоке, — заметил он, — все это…

Он обвел вокруг себя дрожащей рукой, и в это время инспектор Хьюитт взял записную книжку и начал писать. Отец медленно подошел к окну, притворяясь, что разглядывает окрестности, которые я легко могла представить себе мысленно: искусственное озеро, остров с Причудой, фонтаны, больше не функционирующие, — их закрыли, когда вспыхнула война, и холмы позади.

— Вы были дома все утро? — спросил инспектор прямо.

— Что? — Отец резко обернулся.

— Вы выходили из дома с минувшего вечера?

Отец ответил не сразу.

— Да, — наконец сказал он, — я выходил утром. В каретный сарай.

Я подавила ухмылку. Шерлок Холмс однажды сказал о своем брате Майкрофте, что его так же сложно увидеть за пределами клуба «Диоген», как трамвай в деревне. Как у Майкрофта, у моего отца были свои рельсы, и он двигался по ним. За исключением церкви и периодических стремительных вылазок к поезду, чтобы посетить выставку марок, отец редко, если вообще когда-либо, высовывал нос из дома.

— В котором часу это было, полковник?

— В четыре. Возможно, чуть раньше.

— Вы были в каретном сарае в… — инспектор Хьюитт глянул на наручные часы, — … в течение пяти с половиной часов? С утра и до настоящего времени?

— Да, именно так, — сказал отец. Он не привык к тому, чтобы ему задавали вопросы, и, несмотря на то что инспектор этого не заметил, я слышала растущее раздражение в его голосе.

— Ясно. Вы часто ходите туда в это время суток?

Вопрос инспектора прозвучал небрежно, но я знала, что это не так.

— Нет, на самом деле нет, нет, — ответил отец. — К чему вы клоните?

Инспектор Хьюитт постучал ручкой по кончику носа, как будто собирался выносить вопрос на рассмотрение в парламент.

— Вы кого-нибудь видели?

— Нет, — сказал отец, — разумеется, нет. Ни одной живой души.

Инспектор Хьюитт оставил нос в покое, чтобы сделать заметку.

— Никого?

— Нет.

Как будто зная все наперед, инспектор издал легкий грустный вздох. С разочарованным видом он сунул записную книжку во внутренний карман.

— Один последний вопрос, полковник, если не возражаете, — внезапно сказал он, как будто ему что-то только что пришло в голову. — Что вы делали в каретном сарае?

Взгляд отца оторвался от окна, и его челюсти сжались. Потом он повернулся и посмотрел инспектору прямо в глаза.

— Я не готов ответить на этот вопрос, инспектор, — сказал он.

— Очень хорошо, — произнес инспектор. — Я полагаю…

В этот момент миссис Мюллет распахнула дверь своим обширным животом и вкатилась в комнату с нагруженным подносом.

— Я принесла вкусное маковое печенье, — сказала она, — печенье и чай и стаканчик молока для мисс Флавии.

Маковое печенье и молоко! Я ненавидела маковое печенье миссис Мюллет, как святой Петр ненавидел грех. А может быть, даже сильнее. Мне захотелось забраться с ногами на стол и, потрясая вилкой с наколотой сосиской, словно скипетром, закричать, подражая Лоуренсу Оливье: «Неужели никто не избавит нас от этой беспокойной кухарки?»

Но я этого не сделала. Я сохраняла тишину.

Сделав легкий реверанс, миссис Мюллет поставила свою ношу перед инспектором Хьюиттом и вдруг заметила отца, стоявшего у окна.

— О! Полковник де Люс! Надеялась я, что вы появитесь. Я сказать вам хотела, что избавилась от птицы мертвой, которую нашли на крыльце мы вчера.

Миссис Мюллет где-то подцепила идею, что подобные инверсии в предложении не только своеобразны, но даже поэтичны.

Отец не успел сменить тему, как инспектор Хьюитт закусил удила.

— Мертвая птица на крыльце? Расскажите мне об этом, миссис Мюллет.

— О, сэр, мы с полковником и мисс Флавией на кухне были. Я только что вынула чудесный кремовый торт из духовки и на подоконник охлаждаться его поставила. В это время дня я уже начинаю думать о возвращении домой к Альфу. Альф — это муж мой, сэр, и он не любит, чтобы я где-то бродила, когда приходит для чая время. Говорит, что у него в животе начинает бурчать, если нарушить режим. Пищеварение нарушается, и проблемы начинаются. Тазики, швабры и всякое такое.

— В котором часу это было, миссис Мюллет?

— Около одиннадцати или минут на пятнадцать позже. Я прихожу на четыре часа утром, с восьми до двенадцати, и на три днем, с часу до четырех. Хотя, — добавила она, бросив неожиданно мрачный взгляд на отца, — обычно я задерживаюсь, занимаясь тем-сем.

— А птица?

— Птица лежала на крыльце, мертвая, как камень. Бекас, вот кто это был, бекас. Бог знает, сколько я их приготовила на своем веку, чтобы ошибиться. Напугал меня до полусмерти. Лежал там на спине, перья подрагивают на ветру, как будто его кожа еще живая, хотя сердце уже мертвое. Вот что я сказала Альфу. Я сказала: «Эта птица лежала там, как будто ее кожа была еще живая…»

— У вас очень острый глаз, миссис Мюллет, — перебил ее инспектор Хьюитт, и она надулась от гордости, словно индюшка. — Что-нибудь еще?

— Да, сэр, на его клюв была наколота марка, как будто он принес ее во рту, как аист носит ребенка в пеленках, если вы понимаете, что я имею в виду, но, с другой стороны, совсем не так.

— Марка, миссис Мюллет? Какая марка?

— Почтовая марка, сэр, но не из тех, что вы можете увидеть сегодня. О нет, совсем не такая. Эта марка была с головой королевы. Не ее королевского величества, нашей королевы, благослови ее Господь, а старой королевы… как же ее звали… королевы Виктории. Во всяком случае, она была бы, если бы клюв птицы не проткнул марку в том самом месте, где должно быть ее лицо.

— Вы уверены насчет марки?

— Вот вам крест, сэр. Альф коллекционировал марки в молодости и до сих пор хранит остатки коллекции в коробке из-под печенья под кроватью в комнате наверху. Он не так часто вынимает их посмотреть, как в те годы, когда мы были моложе, — говорит, что начинает печалиться. Тем не менее я в состоянии узнать «Пенни Блэк», когда я ее вижу, вне зависимости от того, проткнул ее птичий клюв или нет.

— Благодарю вас, миссис Мюллет, — сказал инспектор Хьюитт, угощаясь маковым печеньем, — вы нам очень помогли.

Миссис Мюллет снова присела в реверансе и направилась к выходу.

— Забавно, сказала я Альфу. Я сказала, в Англии редко можно увидеть бекаса до сентября. Сколько бекасов мне довелось насадить на вертел и зажаренными подать на стол на ломте хлеба. Мисс Харриет, благослови Господь ее душу, ничто не любила больше, чем…

Позади меня послышался стон, и я обернулась как раз, чтобы увидеть, как отец согнулся пополам, как складной стул, и соскальзывает на пол. Должна сказать, что инспектор Хьюитт отлично отреагировал. Он вмиг подскочил к отцу, приложил ухо к груди, расслабил галстук, давая доступ воздуху. Я поняла, что он не спал на занятиях по оказанию первой помощи. Еще через мгновение он распахнул окно, приложил указательный и безымянный пальцы к нижней губе и свистнул. Я бы отдала гинею, чтобы научиться так свистеть.