Жестокое и странное - Корнуэлл Патрисия - Страница 8

– И кожа здесь гладкая, – продолжала я. – Волос меньше, чем здесь и здесь.

– Потому что волосы вырвали, когда отлепляли клейкую ленту.

– Именно. Возьмем образцы волос на запястье. Можно будет сравнить клей и волосы, если это действительно лента. А если найдется лента, которой были связаны его руки, возможно, найдется и катушка с оставшейся лентой.

– Не понимаю, – выпрямившись, Сьюзан посмотрела на меня. – Внутривенные иглы были зафиксированы лейкопластырем. Вы считаете, это не объяснение?

– В этих местах на его запястьях нет следов игл, – сказала я. – И когда он поступил, вы сами видели, что было приклеено лейкопластырем. Так что это не объясняет следов клейкой ленты здесь.

– Действительно.

– Давайте все это сфотографируем, а потом я отдам остатки клея «следопытам» – посмотрим, что им удастся найти.

– Его тело нашли возле мусорного контейнера. Похоже, для них это окажется следо-"пыткой".

– Это зависит от того, остался ли след клея на асфальте. – Я начала аккуратно соскребать клей скальпелем.

– Думаю, там не пылесосили.

– Уверена, что нет. Но, мне кажется, если хорошенько попросить, там подметут. Попытка – не пытка.

Я продолжила осмотр худеньких рук Эдди Хита в поисках ушибов или ссадин, которые могла не заметить. Но ничего не нашла.

– Лодыжки на вид нормальные, – сказала Сьюзан, стоя с противоположного края стола. – Я здесь не вижу ни клея, ни участков кожи без волос. Никаких повреждений. Похоже, ноги ему не связывали. Только руки.

Я припоминала лишь считанные случаи, когда на коже связанных жертв не оставалось следов. Клейкая лента, несомненно, соприкасалась с кожей Эдди. Он, должно быть, шевелил руками из-за ощутимого неудобства и нарушенного кровообращения. Но не сопротивлялся. Не дергался и не извивался, пытаясь освободиться.

Я подумала о каплях крови на плече его куртки, о саже и точечках на воротнике. Я вновь осмотрела его рот язык и пробежала глазами его карту. Если ему и затыкали рот, то сейчас свидетельства тому не было – ни ссадин, ни кровоподтеков, ни следов клея. Я представила себе его, прислоненного к мусорному контейнеру, голого на таком холоде; его одежду, лежавшую рядом, не то чтобы аккуратно сложенную, но и не раскиданную, как свидетельствовало данное мне описание. Когда я попыталась определить эмоциональную окраску преступления, я не могла уловить гнева, паники или страха.

– Он ведь сначала выстрелил в него, да? – В глазах Сьюзан была такая же испуганная настороженность, какую можно увидеть в глазах одинокого прохожего на темной пустынной улице. – Тот, кто все это сделал, связал ему руки уже после того, как выстрелил?

– Думаю, да.

– Это не укладывается в голове, – произнесла она. – Зачем связывать того, кому ты только что выстрелил в голову.

– Трудно сказать, что у этого типа было на уме.

У меня началась острая головная боль, я чувствовала себя совершенно разбитой. Глаза слезились, и череп словно раза в два сжался.

Сьюзан вытянула из удлинителя толстый электрошнур и подключила пилу. Она вставила новые лезвия в скальпели и проверила ножи на хирургическом столике. Затем, исчезнув в рентген-кабинете, сразу же вернулась с пленками Эдди. И тут с ней произошло то, чего никогда не бывало. Резко повернувшись, она налетела на хирургический столик, который сама только что поставила, и столкнула два литровых сосуда с формалином на пол.

Я бросилась к ней, когда она, отпрыгнув назад и едва не упав, сдерживая дыхание, замахала руками, чтобы отогнать пары от лица.

– В лицо не попало? – Схватив за руку, я потащила ее к раздевалке.

– Вроде нет. Нет. О Боже. Попало на ноги. И, кажется, на руку тоже.

– В глаза и рот точно не попало? – Я помогла ей снять зеленый халат.

– Точно.

Я метнулась в душевую и включила воду, пока она судорожно срывала с себя оставшуюся одежду.

Я велела ей подольше постоять под сильной струёй прохладной воды, а сама, надев маску, специальные очки и толстые резиновые перчатки, стала собирать формалин особыми подушками, которыми нас обеспечивали в целях безопасности в подобных экстренных случаях. Я подмела осколки стекла и убрала все в двойные пластиковые пакеты. Потом вымыла пол из шланга, сама умылась и переоделась в чистый зеленый халат. Наконец из душа появилась Сьюзан, порозовевшая и испуганная.

– Простите, доктор Скарпетта, – произнесла она.

– Я беспокоюсь только за вас. Все в порядке?

– Небольшая слабость и головокружение. Я еще чувствую запах.

– Я разберусь здесь сама, – сказала я. – А вы идите-ка домой.

– Я, наверное, сначала немного отдохну. Пожалуй, я поднимусь наверх.

Мой лабораторный халат висел на спинке стула, и я достала из кармана ключи.

– Вот, – предложила я, протягивая их ей, – полежите у меня в офисе. Если дурнота не пройдет или вам станет хуже, немедленно звоните по внутреннему телефону.

Она появилась где-то через час в наглухо застегнутом зимнем пальто.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я, сшивая Y-образный разрез.

– Только небольшая слабость, а так нормально.

Она молча понаблюдала за мной и вдруг добавила:

– Я там подумала, пока была наверху. Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня свидетелем в этом деле.

Я удивленно подняла на нее глаза. В официальном отчете любой присутствовавший при вскрытии считался свидетелем. То, о чем просила Сьюзан, большого значения не имело, но сама просьба казалась весьма странной.

– Я не принимала участия во вскрытии, – продолжила она. – То есть я помогала производить внешнее обследование, но не присутствовала при аутопсии. Я знаю, это будет крупное дело, если кого-нибудь поймают. Если дойдет до суда. И, я считаю, мне не стоит фигурировать в качестве свидетеля, поскольку, как я уже сказала, на самом деле меня не было.

– Хорошо, – ответила я. – Не возражаю.

Она положила мои ключи на столик и ушла.

Марино оказался дома, когда я позвонила ему из машины, притормозив возле поста, где взимался дорожный сбор.

– Вы знакомы с начальником тюрьмы на Спринг-стрит? – поинтересовалась я у него.

– Фрэнк Донахью. Вы где?

– В машине.

– Так я и думал. Нас сейчас на этой линии слушает по меньшей мере половина водителей Вирджинии.

– Ничего особенного не услышат.

– Я знаю про мальчика, – сказал он. – Вы уже закончили с ним?

– Да. Я позвоню вам из дома. А пока хочу вот о чем вас попросить. Мне бы надо в тюрьме кое на что взглянуть.

– Проблема в том, что взглянуть захотят и на вас.

– Поэтому вы поедете со мной, – сказала я.

За два злополучных семестра учебы у моего прежнего учителя я научилась быть подготовленной. И вот в субботу днем мы с Марино отправились в тюрьму. Небо было свинцовым, ветер трепал деревья по обеим сторонам дороги. Все казалось холодным и неспокойным, что вполне соответствовало моему душевному состоянию.

– Хотите узнать мое личное мнение? – спросил по дороге Марино. – На мой взгляд, вы слишком много Грумэну позволяете.

– Вовсе нет.

– Так почему же каждый раз, когда он имеет какое-то отношение к смертному приговору, вы словно оправдываетесь перед ним?

– А как бы действовали вы в аналогичной ситуации?

Он нажал на прикуриватель.

– Так же, как и вы. Осмотрел бы камеру смертников, стул, запротоколировал бы все и послал бы его к чертовой матери. А еще лучше – сделал бы это в прессе.

В утренней газете со слов Грумэна утверждалось, что Уоддел не получал полноценного питания и на его теле были синяки с кровоподтеками, происхождение которых я не смогла вразумительно объяснить.

– В чем, собственно, дело? – не унимался Марино. – Он уже занимался защитой этих мерзавцев, когда вы изучали право в институте?

– Нет. Несколько лет назад его попросили возглавить клинику для заключенных в Джорджтауне. Тогда он и стал выступать в защиту осужденных на смертную казнь.