Жестокое и странное - Корнуэлл Патрисия - Страница 48

– Именно. Так что предположим, что рассматриваемое изделие наполнено чистым гагачьим пухом, что чрезвычайно любопытно. Мне приходится, как правило, иметь дело с разными куртками, перчатками или одеялами, наполненными куриными перьями или, возможно, гусиными. Вещи с гагачьим пухом – не простые, не заурядные вещи. Из курток, одеял или спальных мешков, наполненных гагачьим пухом, практически ничего не сыплется – они очень качественно сделаны. И невероятно дороги.

– У вас когда-нибудь был гагачий пух в качестве улик?

– Нет, сейчас впервые.

– Почему он так ценится?

– Потому что обладает термоизоляционными свойствами, о которых я уже говорил. Однако здесь присутствует еще и эстетический момент. Гагачий пух – белый как снег. А любой другой пух в основном грязно-серый.

– А если я куплю «незаурядную» вещь, наполненную этим белоснежным гагачьим пухом, буду ли я знать, что она наполнена именно им, или на ярлычке будет значиться просто «утиный пух»?

– Я совершенно уверен, что вы не будете пребывать в неведении, – сказал он. – На ярлычке, вероятно, будет указано – «стопроцентный гагачий пух». Непременно вы найдете нечто такое для оправдания цены.

– Вы можете узнать, кто занимается продажей изделий из пуха?

– Разумеется. Однако совершенно очевидно, что ни один из продавцов не сможет вам сказать, что найденный вами гагачий пух из его изделия, пока вы не покажете ему само изделие. К сожалению, одного перышка недостаточно.

– Не знаю, – ответила я. – А вдруг.

К полудню я уже сидела в своей машине с включенным обогревателем. Я находилась настолько близко от Нью-Джерси-авеню, что словно ощущала его притяжение, как прилив под воздействием луны. Я пристегнула ремень, покрутила радио, дважды бралась за телефон и дважды отступала. Невыносимо даже думать о том, чтобы с ним разговаривать.

Да он и не станет, подумала я, вновь дотягиваясь до телефона и набирая номер.

– Грумэн, – раздалось на противоположном конце.

– Это доктор Скарпетта. – Я повысила голос из-за шумевшего обогревателя.

– А, здравствуйте. Я тут на днях читал о вас. Вы, похоже, звоните из машины.

– Это действительно так. Я случайно оказалась в Вашингтоне.

– Я искренне польщен тем, что удостоился вашего внимания в моем городишке.

– Я бы не назвала его городишком, мистер Грумэн, и мой звонок не носит светского характера. Я подумала о том, что нам с вами следовало бы поговорить о Ронни Джо Уодделе.

– Понятно. Вы далеко от Центра правосудия?

– В десяти минутах.

– Я еще не обедал и, думаю, вы тоже. Вас устроит, если я закажу сандвичи?

– Буду вам очень признательна.

Центр правосудия располагался не так далеко от университетского городка, и я помнила, как много лет назад пребывала в растрепанных чувствах, узнав, что мое образование не включает в себя прогулки по старым тенистым улицам Хайтса и посещение занятий в кирпичном здании восемнадцатого века. Вместо этого мне предстояло провести три долгих года в совершенно новой постройке, абсолютно лишенной шарма, в шумно-суматошной части округа Колумбия. Однако мое разочарование продолжалось недолго. Была определенная прелесть, не говоря уже об удобстве, изучать право под сенью Капитолия. Но, возможно, еще большее значение имело то, что, став студенткой, я вскоре познакомилась с Марком.

Из наших первых встреч с Марком в первом семестре первого учебного года я больше всего запомнила его физическое воздействие на меня. Поначалу от одного его вида я не находила себе места, не понимая, в чем дело. Потом, когда мы познакомились, от общения с ним у меня резко подскакивал адреналин в крови. У меня начинало колотиться сердце, и я ловила себя на том, что слежу за каждым его жестом, каким бы обычным он ни казался. Неделями мы разговаривали как завороженные, засиживаясь до рассвета. Слова, которые мы говорили друг другу, переставали быть элементами речи, они становились нотами таинственной мелодии, которая как-то ночью вылилась в неизбежное неожиданное и безудержное крещендо.

С тех пор Центр правосудия значительно вырос и изменился. Клиника находилась на четвертом этаже. Когда я вышла из лифта, нигде никого не было видно и офисы, мимо которых я проходила, пустовали. Праздники еще не закончились, и работать продолжали лишь самые упорные и одержимые. Дверь в комнату 418 была открыта, место секретарши пустовало, дверь в офис Грумэна – притворена.

Не желая испугать его своим неожиданным появлением, я окликнула его возле двери. Он не ответил.

– Мистер Грумэн? Вы у себя? – вновь спросила я, приоткрывая дверь.

Его письменный стол был завален бумагами на глубину в несколько сантиметров, папки с делами и стенограммы стопками лежали на полу у подножия книжных шкафов. Рядом с компьютером на столе стояли принтер и факс-аппарат, который деловито что-то кому-то отсылал. Я молча оглядывалась вокруг Телефон, прозвонив три раза, смолк. Шторы на окне позади стола были задернуты, вероятно, для того чтобы уменьшить свет, падавший на экран компьютера, на подоконнике стоял потертый и побитый коричневый кожаный дипломат.

– Прошу прощения. – От внезапно раздавшегося позади меня голоса я чуть не подпрыгнула. – Я ненадолго вышел и рассчитывал вернуться до вашего прихода.

Николас Грумэн не подал мне руки и не выказал особой радости в своем приветствии. Первым делом он направился к своему креслу. Он шел очень медленно, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

– Я бы предложил вам кофе, но, к сожалению, его готовит Эвелин, а ее сегодня нет, – сказал он, занимая свое кресло. – Однако скоро нам принесут наш обед, и, я думаю, там будет что-нибудь попить. Надеюсь, вы потерпите? И пожалуйста, сядьте, доктор Скарпетта. Когда женщина смотрит на меня сверху вниз, я начинаю нервничать.

Я пододвинула стул поближе к его столу и с удивлением отметила, что на самом деле Грумэн не выглядел таким монстром, каким он запомнился мне в студенческие годы. С одной стороны, он как бы несколько усох, хотя я подозревала, что, скорее всего, мое воображение придавало ему несоответствующие размеры. Сейчас я видела перед собой худосочного седовласого человека, лицо которого, изборожденное морщинами, напоминало замысловатую карикатуру. Он по-прежнему носил галстук-бабочку, жилетку и курил трубку, и, когда он посмотрел на меня своими серыми глазами, его взгляд показался мне острее скальпеля. Однако я бы не назвала его холодным. Его глаза были просто непроницаемы, как, вероятно, в большинстве случаев и мои.

– Почему вы опираетесь на трость? – смело начала я.

– Подагра. Болезнь тиранов, – ответил он без тени улыбки. – Порой дает о себе знать, только, пожалуйста, избавьте меня от дельных советов и медицинских средств. Вы, доктора, просто способны довести меня до отчаяния своими непрошеными мнениями по различным поводам, от поломок электрических стульев до еды и напитков, которые мне необходимо исключить из своего скудного рациона.

– Электрический стул не ломался, – заметила я. – По крайней мере, в том случае, на который, я уверена, вы сейчас намекаете.

– Вы не можете знать, на что я намекаю, и, кажется, за время вашего недолгого пребывания здесь мне бы следовало неоднократно предостеречь вас от вашей готовности делать предположения. Я сожалею, что вы не слушали меня. И продолжаете делать предположения, хотя в данном случае вы не ошиблись.

– Мистер Грумэн, я весьма польщена тем, что вы помните меня вашей студенткой, но я пришла сюда не за тем, чтобы предаваться воспоминаниям о тех неприятных часах, которые я провела у вас на занятиях. Я здесь и не за тем, чтобы упражняться в боевом искусстве красноречия, в чем вы, похоже, преуспеваете. Могу вам сказать совершенно официально, что за тридцать с лишним лет своего формального образования я не встречала среди профессоров большего женоненавистника и более высокомерного человека. И должна поблагодарить вас за ту школу, которую я прошла у вас в плане общения с негодяями, потому как мир полон таких людей и мне приходится иметь с ними дело каждый день.