Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв. - Автор неизвестен - Страница 51

Затаив в сердце заветную мысль — встретиться с мужем на том свете и никогда уж больше с ним не расставаться, — госпожа Квак тяжело вздохнула, повернулась к дочери и, прикоснувшись нежно к ее личику, запричитала:

— О, как жестоки Земля и Небо, как безжалостны духи! О, хоть бы ты родилась раньше или я пожила бы дольше, а то не успела ты появиться на свет, как я расстаюсь с тобой навек. Безгранично горе в моей душе! За какие грехи матери суждено покинуть своего едва родившегося ребенка?! Прижмись же в последний раз к моей груди! Будь счастлива, дитя мое!

Потом она снова обратилась к мужу:

— Чуть не забыла! Девочку нашу назовите Чхон. Бусы из яшмы и жемчуга, которые я мечтала подарить ей, лежат в красной шкатулке; вы наденете их на доченьку, когда она начнет сама переворачиваться со спинки на животик. Наденьте так, будто это делаю я. Ох! О многом мне нужно еще сказать, да не могу — дышать трудно...

Она замолчала. Ее прерывистое дыхание напоминало порывы осеннего ветра, по лицу, словно моросящий дождь, текли слезы. Два-три раза она вздохнула, и дыхание ее оборвалось — госпожа Квак покинула этот мир. Горе, горе! О Небо, как можешь ты оставаться равнодушным к человеческим страданиям?

Сим Хаккю был слеп и не мог знать, что подруги его уже нет в живых. Ничего не подозревая, он обращается к ней:

— Послушай, женушка! Не всегда же люди умирают от болезни! Ты еще поправишься! Вот я сейчас схожу к лекарю, принесу лекарство... Успокойся же!..

Хаккю сходил за кореньями и, вернувшись домой, развел огонь в жаровне, приготовил снадобье и, процедив его через холщовый платок, понес больной:

— Дорогая, вставай! Выпей лекарство!

Он поставил чашку со снадобьем возле постели и хотел было осторожно приподнять жену, как вдруг его охватил непонятный страх. Руки ее висели безжизненно, дыхания не было слышно... Только теперь слепой Сим понял, что жена его покинула этот мир. Обезумев от горя, он зарыдал:

— О-о! Неужели ты умерла?

Он колотил себя в грудь, рвал на себе волосы, топал ногами и горько причитал:

— Уж лучше бы умер я, а ты осталась бы жить и вырастила нашу девочку! Но я жив, а тебя нет — как быть мне теперь с малюткой? Мы и с тобой жили бедно — как же будем жить без тебя? Во что я одену девочку, когда подует холодный северный ветер, чем накормлю, когда она заплачет?! Мы с тобой клялись когда-то всю жизнь прожить не расставаясь, но ты покинула меня, ушла далеко, в царство Янь-вана! [249]Вернешься ли когда-нибудь? Может, придет весна, и ты возвратишься вместе с ней? Но нет! Ты ушла за десятки тысяч ли, так далеко, что уж обратно не вернуться. Не увела ли тебя на пир богиня Сиванму в свой дворец, где растут чудо-персики? Или с Чанъэ ты улетела на луну готовить снадобье бессмертия? А может, ты ушла к гробнице Хуанлин молиться женам правителя Шуня?

От рыданий у Хаккю перехватило дыхание, что-то заклокотало в горле. Он ничего не ел и все плакал, горько плакал. Слушая его стенанья, и стар и мал в селении Персиковый цвет сокрушались. Да и кто бы не сокрушался? Меж собой люди говорили:

— Почтенная Квак скончалась — какое горе! И как жаль слепого Сима! В нашем местечке больше ста дворов, а ведь известно: с десятерых по ложке каши — и ты сыт; давайте же соберем по горстке риса да по монетке и похороним добрую женщину!

Сельчане, все как один, принялись готовиться к похоронам. Покойница была из бедных, но жители Персикового цвета всеми силами старались устроить ей приличные проводы. Позолоченный гроб госпожи Квак поставили на только что сооруженные погребальные носилки, где были разложены флажок с обозначением имени и фамилии покойной, холщовое погребальное покрывало и опахало. Сами носилки были убраны очень красиво: на них возвышался шелковый шатер с белыми шторами, отороченными синими и зелеными каемками; красные ленты исписаны золотыми иероглифами, ручки выкрашены золотой краской и увиты хризантемами. По обеим сторонам носилок — юные послушники, хранители четырех сторон света, в темном одеянии, со связанными в пучок волосами на макушке. Впереди носилок и позади них несут оранжевые полотнища с изображением зеленого дракона и фениксов: с восточной стороны — зеленый феникс, с западной — белый, с южной — красный, с северной — черный, в центре — желтый. Носильщики одеты в траурные одежды, головы их повязаны белыми холщовыми платками, на ногах у них — холщовые обмотки. Покачиваясь на ходу, они несут на плечах гроб с телом усопшей и тихо напевают:

— Тэн-гыран, тэн-гыран, охва-номчха-ноха!

А в это время слепой Сим, завернув дочь в пеленки, отдал ее па присмотр мамаше Квидок, затем надел траурное платье и, держась дрожащей рукой за носилки, поплелся, усталый и измученный, за гробом жены, причитая:

— Куда ты ушла от меня, дорогая жена?! Я тоже пойду с тобой, пойду хоть за тысячи ли! О, почему ты так жестока? Разве тебе не дорого собственное дитя?! Я все равно умру от голода или от холода, возьми же меня с собой!

— Охва-номчха-ноха!

Безудержно рыдает Хаккю, заунывно тянется песня носильщиков.

Траурная процессия поднялась на гору, где должно было состояться погребение. На склоне, освещенном солнцем, могильщики вырыли глубокую яму, опустили гроб и засыпали могилу землей. После этого на могильном холме начали справлять поминки по усопшей: с восточной стороны холма была разложена рыба, с западной — мясо; хурму и ююбу разложили на восточной стороне, каштаны и орехи — на западной. Сим Хаккю был слеп не от рождения, он лишился зрения, когда ему едва исполнилось двадцать лет, и потому был человеком начитанным. Вот он сочинил и произносит надгробное слово:

— Прошу вас, добрые соседи, хоть стол наш и не так богат, отведайте вина, берите фрукты, мясо и возвращайтесь домой!

Сказав надгробную речь, Хаккю со словами: «Прощай, жена! Я ухожу, а ты остаешься здесь!» — упал на могильный холм и зарыдал вновь:

— Ты ушла от всего земного, осталась глубоко в горах под сенью сосен и тополей. Наверно, ты подружишься с кукушкой и будешь беседовать с ней светлыми лунными ночами в горах Цанъушань. Подумай же и обо мне: как мне жить, на кого надеяться? Ведь я теперь что желудь в собачьей похлебке, что коршун, упустивший фазана!