Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв. - Автор неизвестен - Страница 23

— О! О! Моя злая судьба!

Сквозь щели в зарешеченном бамбуком оконце льется ясный свет луны, а молодая сидит одна и спрашивает луну:

— О луна! Ты видишь? Яснее свети там, где мой любимый! Мне бы тоже посмотреть, спит он или нет? Взгляни на него и расскажи мне! Развей мою тоску! О! О! — Она заплакала в тоске и вдруг заснула. Во сне, будто наяву, прямо, как сказано в стихах Ли Бо:

Душа ее, что чуть-чуть теплилась, куда-то полетела моросящим дождиком, облачком, ветерком. А там пустынно небо, просторна земля, горы светлы и прекрасны реки, а в бамбуковой роще виднеется дом, крытый черепицей. Повсюду реют сонмы духов, сдерживают ветер, управляют эфиром, входят в землю и поднимаются в небо. Все уже описано в стихах:

Чхунхян стала приглядываться. Вот большими золотыми знаками сделана надпись: «Усыпальница Хуанлин [140]самых верных жен древности». Душа ее затрепетала, и тут вдруг появляются три красавицы. Люйчжу [141] — любимая наложница Ши Чуна — держит фонарь, подходят Нонгэ — кисэн из Чинчжу — и Вольсон — кисэн из Пхеньяна. Они вводят Чхунхян во внутренние покои, а здесь на возвышении сидят две супруги в белых одеждах, они берут ее за нефритовые ручки и приглашают сесть. Чхунхян смутилась.

— Как худо родной наложнице из суетного мира войти в усыпальницу Хуанлин?

Супругам это понравилось, и они снова стали ее приглашать:

— Иди, не смущайся! — и просят ее присесть. — Вот какая ты, Чхунхян! Очень хороша! Вчера мы были на пиру у Нефритового пруда. Молва о тебе идет повсюду, и мы решили тебя пригласить, чтобы самим посмотреть. Ты уж прости, что мы тебя обеспокоили.

Чхунхян дважды поклонилась и говорит:

— Я невежественна, но читала древние сочинения и мечтала после смерти предстать перед вами. А теперь оказалась в усыпальнице Хуанлин. Я вся трепещу от такой чести!

Жены-божества реки Сян отвечают на это:

— Наш супруг — великий Шунь — отправился на юг страны и скончался на горе Цанъушань. Мы, безутешные, проливали кровавые слезы на бамбук [142]у реки Сяосян, и на каждой ветке остался знак, на каждом листочке — наша тоска!

Об этой тоске нам некому было поведать целых тысячу лет. За твою верность, достойную похвалы, мы тебе рассказали о ней. Тысяча лет прошла после кончины государя, но мы еще не встречали такой преданности, как у тебя! Неужто и в ваши дни играют на пятиструнном кыме песню «О южном ветре»?

Тут одна из женщин говорит ей:

— Чхунхян, ведь я Лунюй, что стала феей, когда

Я жена Сяо Ши. Мы с ним расстались на горе Цзиньхуа, он скончался, как говорится, улетел на драконе. Затосковала я, стала на нефритовой флейте изливать свою печаль.

Тут в разговор вступает еще одна жена.

— А я — Ван Чжаоцзюнь из ханьского дворца, которую отправили к гуннам, и теперь после меня остался лишь маленький могильный холмик.

Разве это не грустно?

Только она это сказала, как поднялся ураган, затрепетало пламя светильника и что-то промелькнуло перед огнем. Чхунхян испуганно смотрит: нет ни людей, ни духов, но тут вдруг до нее донеслись чьи-то рыдания.

— Чхунхян, посмотри! Разве ты меня не узнаешь? Я — Ци-фужэнь [143], супруга ханьского Гао-цзу. Когда государь скончался, злая Люйхоу повелела отрубить мне руки и ноги, отрезать уши, выколоть глаза, а потом, отравив меня, велела бросить в отхожую яму. Разве когда-нибудь пройдет моя глубокая бесконечная тоска?

Она заплакала, и тогда жены Шуня говорят:

— У света и тьмы разные дороги, нам надо расстаться, тебе нельзя здесь оставаться так долго.

Они зовут служанку и прощаются. Тут на востоке запел сверчок, легко порхая, пролетела бабочка, и Чхунхян в испуге пробудилась. Это был сон! В тоске и тревоге коротала она ночь, как вдруг донесся крик гуся. Не из тех ли он гусей, что стаями летят на юг над горами Сициншань, озаренными луной? Ночь глубока, третья стража. Льет дождь, пронзительно кричат ночные птицы — будто голоса духов. От ветра хлопает бумага, которой оклеена дверь, и рыдают души тех, кто, жестоко избитый, умер под палками, кто погиб от пыток, умер задушенный. Они рыдали в темнице, а их вой раздавался внутри, под карнизом крыши, даже под полом.

— О-о! Ох!

Крики не давали заснуть, и Чхунхян сначала сидела ни жива ни мертва, но потом поборола страх, тогда стоны духов стали ей казаться то рожком гадалки, то песенками «Самчэби» или «Сеак» [144].

— Ах вы, противные духи! Хотите меня утащить и поделить между собой, так хоть не изводите! «Быстро, быстро вдруг рассейтесь!» — прочла она заклинание.

А в это время мимо темницы проходил слепой. Слепой из столицы сказал бы: «Хочешь, я предскажу тебе судьбу», но он был из провинции, а потому просто предложил: «Хочешь, я тебе погадаю?»

— Мама, пригласите его! — сказала Чхунхян пришедшей ее навестить матери.

Мать позвала слепого:

— Послушайте, почтенный, вас зовут!

— А кто это? Кто?

— Я — мать Чхунхян.

— Зачем вы зовете меня?

— Наша Чхунхян просит вас ненадолго зайти в темницу!

— Не ждал я такого приглашения, — обрадовался слепой. — Пойду к ней!

Мать Чхунхян взяла его за палку, чтобы провести по дороге.

— Вот сюда идите, почтенный! Тут каменный мостик, а рядом — канава. Осторожнее ступайте!

«Канава... Может, перепрыгнуть?» — подумал он, а потом взял да и прыгнул. Но слепой-то ведь не может сделать длинный прыжок, вот он и подпрыгнул, только не вперед, а вверх и плюхнулся прямо в канаву. Стал выползать, да наткнулся на что-то. Оказалось, собачье дерьмо.