Убежище - Новак Бренда - Страница 4

Хоуп глубоко вздохнула и решительно двинулась к поляне для пикника.

Сестра Райлин своим орлиным глазом первой заметила ее и прикрыла рукой глаза от солнца, чтобы лучше видеть. На какой-то миг у нее просто отвисла челюсть, и Хоуп почувствовала, как к ней возвращаются давно забытые страх и смущение. Строгое воспитание, эмоциональный шантаж родителей и настоятелей церкви, которые управляли ее жизнью, всепоглощающее состязание за малейшее внимание отца и проповеди о судьбе грешника, сгорающего в аду, — чувства и воспоминания об этом нахлынули на нее, не давая дышать. Она почти чувствовала, как ее ноги лижут языки адского пламени…

Но потом она увидела своих сестер, тех, кто были ближе ей по возрасту. Черити было двадцать два — на пять лет меньше, чем Хоуп, — она держала на руках одного ребенка, а у ее ног бродил другой, полутора-двух лет от роду. Фейт скоро должно было исполниться девятнадцать, и она была беременна.

Райлин что-то произнесла и показала на Хоуп. Ее мать оторвалась от вытирания личика малыша на руках у Черити, и они повернулись к Хоуп. Она не могла точно сказать, удивление на их лицах или тревога.

У Хоуп тут же перехватило горло. Как же она соскучилась по ним. Кажется, с тех пор, как она в последний раз видела своих родных, прошла уже целая вечность. Однако в своем сердце она пронесла их в мир, который имел очень смутное представление о многоженстве и жизни в общине, а в особенности о тех странных вещах, которыми там занимались люди.

Из-за своего прошлого и принадлежности к общине Хоуп всегда приходилось держаться в стороне. Одной. Это болезненно переживаемое одиночество иногда подталкивало ее вернуться. Но она никогда этого не сделает. Если она не смогла жить по «принципу» в шестнадцать, сейчас она и подавно не сможет.

— Хоуп, это ты? — спросила Мэрианн и запнулась, когда Хоуп подошла ближе.

Она остановилась в нескольких футах и с робкой улыбкой протянула матери цветы.

— Это я, — сказала она. — С Днем матери!

Ее мать прижала к худой груди одну трясущуюся руку и вытянула другую — то ли чтобы взять букет, то ли чтобы коснуться щеки Хоуп. Но вмешалась Райлин.

— Он уже идет сюда, — сказала она. — Все в порядке, Мэрианн. Тебе нет необходимости разбираться с плохими новостями. Джед уже здесь.

Мать уронила руку, и Хоуп увидела, что в парк входит ее отец. В животе у нее угнездился страх. Угрюмое выражение лица было для него обычным — что-то иное могли принять за фривольность… Но его лицо просто потемнело, когда маленькая девочка подбежала к нему и затараторила:

— Ее зовут Хоуп, папочка. Я слышала, как она сказала, что это ее имя. Правда, она симпатичная? И у нее симпатичное имя, правда, папочка?

Отец прошел мимо девочки, даже не показав, что знает ее. Он был высоким и импозантным, как Авраам Линкольн, и по-прежнему носил длинную бороду. По обе стороны рта шли полосы проседи, что только подчеркивало хмурое выражение лица. Волосы его заметно поредели, но на лице возраст совсем не отразился. Время не смогло смягчить его каменные черты, как не смогло смягчить каменное сердце.

— В чем дело? Что тут происходит? — закричал он и на длинных ногах быстро преодолел расстояние между ними.

За ним торопливо шли два его брата — дяди Хоуп. Рулон представлял собой копию отца, только был немного выше ростом, по последним подсчетам Хоуп, у него было восемь жен. А Эрвин был в семье самым низкорослым — это за него Хоуп отказалась выйти замуж. Он был очень худым. Под мятой белой рубашкой его грудь казалась впалой, а живот был так туго перетянут ремнем, что бедренные кости резко выступали. Но в свои пятьдесят шесть он еще не растерял волосы, и черные пряди свисали ему почти до плеч. Он был старше отца на год, и Хоуп должна была стать его десятой женой.

Хоуп инстинктивно сжала в руках букет. Ей хотелось убежать, вот только ноги отказывались ее нести. Не сейчас, когда Черити в свои двадцать три года стоит перед ней с таким измученным и замотанным видом. За кого, интересно, отец выдал ее замуж?

— Хоуп вернулась, — умиротворяющим тоном сообщила ее мать, когда Джед к ним приблизился.

Взгляд отца скользнул по тонкой фигурке Хоуп, фигурке, которую она унаследовала от него. Она знала, что он сейчас собирает воедино все произошедшие в ней перемены, особо отмечая ее шорты хаки и белую хлопковую блузку. Она была одета как язычница, как чужая, и ему это нравилось не больше, чем тот факт, что она ходит с открытыми ногами. Она думала, не надеть ли ей длинное платье, но это сочла уж слишком большой уступкой. Хоуп была одной из них и одновременно не была. Она была изгоем. И как бы она ни скучала по сестрам и матери, годы, которые она провела здесь, сейчас казались словно из другой жизни. Она познала свободу передвижения на собственной машине и свободу в принятии решений, силу образования и радость оттого, что она может быть самостоятельной. Она жила в мире, где женщины равноправны с мужчинами. Она могла говорить и быть услышанной и имела перспективы что-то изменить.

Ей хотелось открыть своим сестрам именно это. Дать шанс узнать то, что узнала она сама, — что в мире есть люди, которые думают не так, как их отец. Шанс взять больше от этой жизни.

— Отец, — пробормотала Хоуп, хотя давняя обида вернулась к ней и придала горечь этому слову. Если бы не его окончательное предательство, если бы не его потакание похотливому интересу Эрвина, возможно, она бы не сделала в амбаре того, что сделала. И ей бы не пришлось платить ту ужасную цену, которую она заплатила.

— И как у тебя только хватило наглости появиться здесь в день, когда все почитают своих матерей, хотя ты делала ровно противоположное! — рявкнул отец.

— Я никогда не выказывала непочтение матери. — Хоуп многозначительно глянула на Эрвина. — Я навлекла бы на себя позор, если бы сделала что-то подобное.

— Ты попрала закон Божий! — крикнул Эрвин. Одного брошенного взгляда оказалось достаточно, чтобы он завелся.

— Закон Божий? Или твой собственный? — парировала она.

— Твои слова греховны, — сказал отец. — Я не позволю тебе говорить с Эрвином в таком тоне. Он всегда любил тебя и не сделал тебе ничего плохого. Это ты обманула его.

На мгновение Хоуп вспомнила торопливые прикосновения своего дяди во время, когда была еще ребенком. Его длинные прохладные пальцы использовали любую возможность, чтобы коснуться ее, он всегда вызывался отвести ее на горшок или полечить содранную коленку. Он едва дождался, когда она вошла в детородный возраст, и сразу же попросил у брата ее руки.

— Он не имел права настаивать, раз я ему отказала. Мне было всего шестнадцать, — сказала она.

Отец отмахнулся от ее слов:

— Твоей матери было пятнадцать, когда она вышла за меня.

— Не имеет значения. Я была бы очень несчастлива.

— Избави меня бог сделать то, что вызовет твое недовольство! Надо же, какая принцесса! — взревел Джед. — Разве я воспитывал тебя в мысли, что ты слишком хороша для достойного мужчины? Разве я потакал твоему тщеславию? Бог накажет тебя за твою гордость, Хоуп.

— Ему и не придется ничего делать, — сказала она. — Ты уже сам сделал достаточно.

— Хоуп, не говори так, — умоляюще сказала ее мать. Но в Хоуп кипятком взбурлила обида, и ей было уже не остановиться.

— Сделанное тобой во имя религии хуже всего, о чем я могла только подумать, не то что сделать, — сказала она отцу. — Ты используешь Бога, чтобы манипулировать и подавлять. И чтобы казаться себе значительней, чем ты есть на самом деле.

Джед замахнулся, словно хотел ее ударить. В прошлом он несколько раз поднимал на нее руку — например, в ту ночь, когда она сбежала из Супериора, — но Хоуп знала, что сейчас он не станет ее бить. Не на глазах у всех. Если он ударит ее, она может обратиться в полицию, а Предвечная апостольская церковь не любит этого. И хотя было практически нереально доказать, что многоженство незаконно, было несколько случаев, когда члены общины действительно попадали в тюрьму, хотя в основном за совершенные ими преступления, а не за многоженство per se [6].