КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио - Преображенский Константин Георгиевич - Страница 67

Я положил карточки в конверт, спрятал их в карман и отправился с инженером резидентуры в посольство, где мы холодно распрощались…

Вся эта комедия с карточками была затеяна ради того, чтобы усыпить мою бдительность, убедить меня в том, что офицера безопасности интересую вовсе не я, а Ш. Но для чего тогда потребовался приезд в ТАСС технического специалиста резидентуры?..

Видимо, для того же. Если я снова его увижу в ТАСС, причем неподалеку от своей квартиры, я сразу же должен буду решить, что он ставит технику подслушивания пресловутому Ш., а не мне.

В общем, настроение мое испортилось. Я ощутил чувство страха. Особенно оно усугубилось тогда, когда буквально через день после визита инженера один из корреспондентов-разведчиков вдруг пригласил меня к себе в гости.

Причем без всякого повода, а просто так, подошел вдруг ко мне в резидентурском коридоре и бесцветным голосом произнес:

— Приходите к нам всей семьей вечером, а? Вы Давно у нас не были…

Лицо же его при этом было вовсе не жизнерадостным, а, наоборот, хмурым.

«Значит, на вечер нас хотят удалить из квартиры, чтобы поставить технику!» — решил я.

Среди сотрудников резидентуры у меня было несколько друзей, с которыми я сблизился еще в Москве, когда совсем молодым лейтенантом пришел в штаб-квартиру разведки. Они были на несколько лет старше и оказывали мне покровительство, давали полезные советы. Такие отношения между старшим и младшим сохраняются обычно долго.

— Чем объясняется вся эта неожиданно возникшая суета вокруг меня? — спросил я у одного из приятелей.

— Тем, что ты живешь слишком далеко от посольства или торгпредства, где все твои домашние разговоры не составило бы труда подслушать, и управление «К» было бы более или менее спокойно. Живя же в Синдзюку, в ТАСС, ты остаешься вне контроля: не могут же агенты управления «К» из числа корреспондентов ТАСС ночевать в твоей квартире?.. Поэтому внешняя контрразведка обращает на тебя особенное внимание. Тебе следует быть осторожным.

Уж к этому-то я привык. Никогда в разговорах с товарищами по работе я не допускал ни одного неосторожного слова, разве что случайно или в пылу спора. Я позволял раскрепоститься своему языку, лишь когда беседовал с иностранцами — японцами, американцами, англичанами: уж эти-то люди наверняка ничего не сообщат обо мне в Управление «К»!

И все равно однажды стал жертвой то ли своей ошибки, то ли злостного оговора — до сих пор не пойму…

В тот день я заехал в посольство на несколько минут и поднялся в резидентуру лишь для того, чтобы взять в кассе денег для вечерней встречи с китайским ученым, стажировавшимся в Японии и весьма успешно переводимым мною в разряд агентов советской разведки. Вновь и вновь я прокручивал в уме сценарий предстоящей беседы, продумывая, как лучше задать, вроде бы случайно, щекотливые вопросы о способах слежки китайской контрразведки за стажерами из своей страны.

В общей комнате резидентуры царило оживление. В этот день одна из японских газет, кажется «Иомиури», опубликовала статью, в которой без обиняков сообщалось, в каких советских учреждениях в Токио имеются должности сотрудников научно-технической разведки.

Ни одна должность конкретно не была названа за исключением моей.

И только обо мне было сказано с большей или меньшей точностью: «Корреспондент информационного агентства». Название его также упомянуто не было, хотя всем известно, что в нашей стране такое агентство всего одно — ТАСС. Впрочем, в его токийском отделении я был не единственным сотрудником КГБ, хотя в управлении «Т» работал я один и все в резидентуре отлично знали это! Статья в японской газете, слегка напугав весь оперативный состав группы промышленного шпионажа, нанесла прямой удар по мне! Мое положение теперь становилось двусмысленным: с точки зрения управления «К» получалось, что моя принадлежность к разведке известна японцам и, стало быть, я не могу больше тут служить. Все прекрасно понимали, что японцы отлично осведомлены обо всех нас, но управление «К» теперь имеет формальное основание заявить, что я засвечен. А на профессиональном жаргоне советской разведки это означает, что разведчика уже нельзя дальше использовать, как нельзя использовать фотопленку, на которую попал свет…

Поэтому, как только я появился в резидентуре, коллеги начали шутливо поздравлять, послышался осторожный смех.

— Ну, как тебе понравилась статья? — спросил кто-то.

Я неловко отшутился, потому что подробные разговоры на эту тему в резидентуре весьма опасны: управление «К» обязательно истолкует все ваши доводы в свою пользу.

Я поспешил пройти к кассе, и вдруг из-за спины послышался громкий, раскатившийся по всему коридору голос моего давнего московского приятеля:

— Теперь, наверное, будешь менять профессию?..

Это, конечно, тоже было произнесено шутливым тоном. Говоривший имел в виду, что после такой публикации я сложу с себя офицерское звание и другие шпионские атрибуты и займусь исключительно журналистикой.

Что я должен был ответить на это бестактное для шпиона и весьма двусмысленное заявление? Сделать сердитое лицо и встать в позу, мол, что вы позволяете себе говорить об офицере советской разведки! Как, мол, вы могли допустить мысль, что я откажусь от почетной работы, которую доверила мне коммунистическая партия?..

Все заявления подобного рода были в такой ситуации неуместны, поскольку говоривший был моим хорошим знакомым. В Москве, возвращаясь с работы в штаб-квартире разведки, мы частенько заворачивали ко мне домой и подолгу вели философские беседы за пивом, а то и распивая порой целую бутылку водки, закусывая приготовленным мной бифштексом…

Итак, демонстративное возмущение выглядело бы довольно глупо в глазах друга да и всех присутствовавших при этом офицеров резидентуры. Промолчать — значило бы согласиться с тем, что он сказал. Явсе же предпочел дружбу и, пробормотав что-то заведомо неопределенное, ушел.

В посольском дворе, садясь в машину, я ощутил смутное беспокойство, поняв, что поступил не так, как то требовалось для сохранения собственного престижа в глазах управления «К». Но исправлять что-либо было уже поздно, и я, занятый повседневной шпионской суетой, очень скоро забыл об этом неприятном эпизоде.

Но он сам напомнил мне о себе…

Однажды заместитель резидента по научно-технической разведке — тот самый, советовавший мне ходить в ресторан с друзьями пить пиво, — вдруг в беседе со мной сделал строгое лицо и неожиданно предложил:

— А что, если тебе поехать в Москву в отпуск не в августе, как обычно, а пораньше, в мае. Прямо через неделю…

Я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица. Это означало, что меня отзывают в Москву навсегда и моя карьера рухнет. Но ведь я не сделал ничего плохого!

Я попытался разными хитрыми вопросами выведать у заместителя резидента причины столь странного решения, но он холодно молчал.

Делать нечего: я собрал вещи и вскоре уже сидел с семьей в самолете «Аэрофлота», держащем курс на Москву. Настроение было скверным. Можно было, конечно, последовать примеру Левченко и попросить политического убежища в США ввиду явной опасности, грозящей мне на родине, но там у меня оставалось много родственников, и в их числе отец — генерал КГБ, брат В случае моего побега их жизнь бы превратилась в кошмар. КГБ буквально растоптал бы и отца и брата в бессильной злобе, выместив на них всю свою злость… В го же время я все-таки надеялся, что даже сейчас мне не дадут окончательно потонуть высокие покровители моего отца — ведь коррумпированность советского общества была мне уже весьма хорошо известна.

Что же касается самой возможности побега в Америку, то мы с женой обсуждали ее в самом начале работы в Японии и решили бежать только в том случае, если в СССР снова начнутся массовые репрессии, как при Сталине, и нам, как и всем тогдашним разведчикам, будет грозить смерть Сейчас же репрессий, кажется, не было…

В штаб-квартире разведки меня встретили так, словно ничего не произошло, и лишь начальник японского отдела Ф. да кое-кто из сотрудников контрразведки настороженно поглядывали на меня как бы со стороны, оценивая мою психологическую готовность к продолжению службы в разведке.