Эрагон.Наследие - Паолини Кристофер - Страница 22

Эрагон удивленно поднял бровь и мягко заметил:

— Но работа еще даже не начиналась.

Гертруда тут же притихла и снова скорчилась на своем табурете; потом извлекла из своей сумки клубок желтой шерсти, недовязанный свитер и две блестящие вязальные спицы. Ее пальцы двигались с невероятной быстротой умелой вязальщицы. Ровное, ритмичное позвякивание спиц успокоило Эрагона; этот звук он часто слышал в дет­стве, он ассоциировался у него с сидением вокруг очага, с холодными осенними вечерами, с рассказами взрослых, которые покуривали трубку или пили темное пиво после сытного ужина.

Наконец, когда они с Сапфирой решили, что состав­ленные заклинания полностью безопасны, Эрагон по­чувствовал некую уверенность в себе и надежду, что не споткнется, произнося тот или иной непривычный звук древнего языка. Сапфира всячески его поддерживала, и он уже приготовился произнести первую магическую фразу, как вдруг снова заколебался.

Он вспомнил, что эльфы, с помощью магии «уговари­вая» дерево или цветок приобрести ту или иную форму или желая как-то изменить собственное тело или же тело другого существа, всегда исполняли задуманное заклина­ние в виде некой песни. И теперь ему казалось, что и он в данном случае должен поступить примерно так же. Од­нако он был весьма плохо знаком с эльфийскими песнями, хоть их и существовало великое множество, и, пожалуй, ни одну из известных ему эльфийских мелодий не смог бы воспроизвести достаточно чисто, не говоря уж о том, что­бы учесть всю ее красоту и сложность.

И вместо эльфийских мелодий он решил воспользо­ваться незатейливой песенкой, которую помнил с ран­него детства — это была колыбельная, которую в раннем детстве пела ему тетя Мериэн еще до того, как ее унесла болезнь; этой колыбельной женщины Карвахолла с неза­памятных времен убаюкивали своих малышей, уложив их в кроватку или колыбельку. Мелодия ее была проста, лег­ко запоминалась и звучала так ласково и спокойно, что, как надеялся Эрагон, она непременно успокоит и усыпит и эту малышку.

И он запел нежно и негромко, позволяя словам как бы самим неторопливо катиться вперед, и голос его разлился по палатке, точно тепло от горящего очага. Но прежде, на­клонившись к девочке, он сказал ей на древнем языке, что он ее друг и хочет ей добра, а потому она должна непремен­но ему доверять.

Малышка чуть шевельнулась во сне, словно отвечая ему, и ее крепко стиснутые кулачки немного расправились.

Затем Эрагон спел первое из своих заклинаний: до­вольно простое, состоявшее из двух коротких предло­жений, которые он повторял много раз, точно молитву. И маленькая розовая впадина в том месте, где соединялись края разорванной губы девочки, слегка задрожала, задви­галась, словно недоразвитое нёбо под ее поверхностью ше­вельнулось, как некое живое существо.

Попытка, которую предпринял Эрагон, была далеко не проста. Косточки новорожденного младенца очень хрупкие, а суставы снабжены большим количеством хря­щей, в отличие от взрослого человека, тогда как Эрагону до сих пор доводилось сращивать кости только взрослых людей, воинов. И теперь он старался быть особенно осто­рожным, чтобы не заполнить прореху во рту малышки та­кой костью, плотью и кожей, которые свойственны взрос­лым, ибо тогда эта часть ее лица уже никогда не выросла бы, как полагается, вместе со всем остальным телом. Кро­ме того, занимаясь починкой прорехи в ее верхнем нёбе и челюсти, он был вынужден передвинуть и разместить симметрично корни ее будущих передних зубов, а уж это­го он точно никогда прежде не делал. Еще более усложня­ло работу то, что Эрагон понятия не имел, как должна бу­дет выглядеть эта девочка без своего уродства в будущем, какими станут ее рот и лицо в целом, когда она лишит­ся своей «волчьей пасти». В остальном-то она выглядела в точности, как любой другой младенец, каких он видел немало: кругленькая, мяконькая, неопределенная. И он вдруг забеспокоился, ибо мог сделать ей такое лицо, кото­рое в данный момент показалось бы ему вполне привлека­тельным, но с течением лет вполне могло стать странным и даже неприятным.

Так что он продолжал свою работу крайне осторожно и медленно, после каждого небольшого изменения делая перерыв и пытаясь как-то оценить результат. Начал он с самых глубинных слоев ее лица, с костей, сухожилий и хрящей, и медленно как бы поднимался к поверхности, неумолчно при этом напевая заклинания на мотив старин­ной колыбельной.

В какой-то момент и Сапфира начала негромко ему подпевать, лежа снаружи под стенкой палатки, и от ее мощного голоса завибрировал, казалось, даже сам воз­дух. Волшебный огонек то разгорался ярче, то несколько затухал в такт мелодичному мурлыканью драконихи, и это показалось Эрагону чрезвычайно любопытным. Он решил потом непременно спросить Сапфиру о природе данного явления.

Слово за слово, одно заклинание за другим, один час за другим — ночь постепенно подходила к концу, но Эрагон не обращал внимания на бег времени. Когда девочка на­чинала плакать от голода, он «подкармливал» ее порцией собственной энергии. Они оба с Сапфирой избегали про­никновения в мысли малышки — они понятия не имели, как подобный контакт может сказаться на ее незрелом со­знании, — однако же порой, случайно, они как бы касались ее мыслей, и Эрагону эти мысли казались весьма смутны­ми и неопределенными; это было похоже на бурное море неконтролируемых эмоций, которые все остальное в мире низводят до не имеющих значения понятий.

А рядом с Эрагоном продолжали мерно позвякивать спицы Гертруды, и этот ритмичный стук нарушался толь­ко тогда, когда вязальщица начинала подсчитывать петли или распускала несколько петель или даже рядов, чтобы исправить допущенную ошибку.

Медленно, очень медленно ткань нёба и челюсти девоч­ки становилась цельной, лишенной каких бы то ни было швов; края «заячьей губы» тоже сошлись; кожа ее текла, точно жидкость, морщилась, распрямлялась, и крошечная верхняя губа постепенно начала приобретать безупреч­ную форму «лука любви».

Особенно долго Эрагон возился именно с формой ее губы, страшно волнуясь и без конца исправляя, пока Сап­фира не сказала ему: «Все. Дело сделано. Так и оставь». Только тогда он был вынужден признать, что больше, по­жалуй, и не сможет ничего улучшить и дальнейшие ис­правления могут лишь повредить девочке.

И он позволил наконец себе умолкнуть. После этой бесконечной колыбельной рот у него совершенно пере­сох, язык, казалось, распух, горло саднило. Эрагон рывком встал с лежанки, но выпрямиться сразу не смог, и некото­рое время ему пришлось постоять, согнувшись пополам, пока не отойдут затекшие мышцы.

Заметив, что в палатку, помимо зажженного им волшеб­ного фонарика, проникает еще какой-то бледный свет, при­мерно такой же, как и тогда, когда он еще только начал ра­боту, он даже несколько смутился, не понимая, в чем дело: ведь солнце, конечно, давно уже село! Но потом понял, что солнечное сияние исходит не с запада, а с востока.

«Ничего удивительного, что у меня все тело болит! — подумал он. — Я же просидел возле нее, скрючившись, всю ночь!»

«А я-то? — услышал он голос Сапфиры. — И у меня все тело болит!»

Ее признание удивило Эрагона; она редко признава­лась, что у нее что-то болит, какой бы сильной эта боль ни была. Видно, их общее сражение с недугом отняло у Сап­фиры куда больше сил, чем ей казалось сперва. Когда Эра­гон это понял — а Сапфира сразу догадалась, что он это понял, — она тут же свернула свой с ним мысленный раз­говор, заметив напоследок:

«В общем, устала я или нет, но я по-прежнему могла бы сокрушить столько воинов Гальбаторикса, сколько он про­тив нас пошлет».

«Уж это-то я знаю!» — откликнулся Эрагон.

Гертруда, сунув свое вязанье обратно в сумку, встала, наклонилась над лежанкой, потом выпрямилась и, совер­шенно потрясенная, воскликнула:

— Вот уж никогда не думала, что мне доведется увидеть такое! Особенно от тебя, Эрагон сын Брома. — Она пытли­во на него посмотрела. — Ведь Бром-то и был твоим насто­ящим отцом, верно?

Эрагон кивнул и прохрипел: