Студия пыток - Уэлш Лиза - Страница 2

Ужасная нервотрепка – работать с осиротевшими родственниками. Как сказал один человек, никогда не знаешь, что они могут выкинуть. Бывало, дочери смотрели на меня и плакали, пока я паковал жизнь их отцов. А я, бывало, наблюдал, как отпрыски дерутся из-за каких-то мелочей, когда тела их родителей еще не остыли. Что до мисс Маккиндлесс – невозможно было определить, что она чувствовала, потеряв брата.

Я все-таки позвонил. Разговор прошел именно так, как я предполагал. Пообещал прийти в пять и все объяснить. Остаток вечера будет посвящен выносу мебели, в первую очередь – картин и других предметов искусства. Правило гласит: лучшие вещи нужно выносить первыми. Так ты не упустишь и не испортишь ничего, и, даже если сделка окажется неудачной, у тебя есть шанс с чем-то остаться.

Команда прибыла в два, в мятежном настроении от перспективы работать с двойной нагрузкой. Я приветствовал их весело – уверил, что работы хватит всем. Я легко мог представить, что к концу недели их начнет тошнить от работы в таком темпе. Но, войдя в дом, они успокоились. Работы было действительно много. Давно у нас не было целого загородного дома в такие короткие сроки, а значит, понадобятся дополнительные руки – чьи-то безработные сыновья, братья и двоюродные братья, которых вытащат из постелей, оторвут от дневных мыльных опер и заплатят наличными.

И работа была хорошая, даже более чем. Антиквариат в таком масштабе давно не выставлялся на аукционах в Глазго, а про «Аукционы Бауэри» и говорить нечего.

Мои первые годы работы прошли в атмосфере сожаления. Старшие коллеги постоянно жалели обо всех ушедших «хороших вещах», о серебре Георгов, сокровищах и остатках империи, которые, по словам КС, словно мусор были разбросаны по аукционным залам его времени. Я обычно закатывал глаза и считал все это стариковским нытьем. А теперь сам оплакивал викторианские лавки древностей и безделушки «арт-деко». Я скучал по уличным лоточникам и букинистам, я хватался за голову, глядя на то, что сейчас выдают за качество, и жалел молодежь. Лучшее так и не попалось мне в руки. Оно было потеряно навеки.

По крайней мере, тогда я так думал.

Я бродил по тихим комнатам, затаив дыхание и наскоро заполняя инвентарный лист звездочками и восклицательными знаками. Я трогал текстуру великолепной мебели, созданной, когда королева Виктория была маленькой. Открывал ящики и находил там блюда со старинными монетами, коллекции марок, аккуратно собранные в альбомы, украшения в бархатных коробочках, граненый хрусталь, завернутый в салфетку, серебро и постельное белье, какое можно найти только в старых домах. Должно быть, его сестру – последнюю из их рода, замучили налоги или она собирается куда-то сбежать. Она продавала свое наследство слишком быстро и дешево. В комнатах, наверное, неприятно пахло, но общее впечатление оказалось для меня настолько сильным, что я не почувствовал запаха. Я брел счастливый, как Аладдин, который впервые потер лампу и увидел джинна.

Несмотря на ликование, я все же заметил некое отсутствие. Обычно, когда занимаешься домом, чувствуешь дух его бывшего владельца – неповторимый стиль, какие-то мелочи, говорящие об образе его жизни. Обычно находишь фотографии, сувениры, памятные безделушки. Книги показывают интересы и пристрастия, а между страницами попадаются билеты на поезд, билеты в кино, театральные программки, письма. Я находил засушенные цветы, рекламу вин, открытки, бутылки, спрятанные за шкафами, любовные записки, предупреждения из банка, срезанные кудряшки младенцев, ошейники давно умерших собак, вазы с засохшими цветами, невозвращенные библиотечные книги, в квартирах холостяков попадались туфли на шпильках. Что же касается Маккиндлесса, к концу моего обхода я знал о нем не больше, чем в начале. Его собственность оказалась настолько стерильной, словно кто-то приложил большие усилия, чтобы достичь такого эффекта. Все вокруг говорило: я очень богатый человек.И ничего больше. Я нашел старую фотографию с резными краями. Черно-белый образ мрачного круглолицего человека. Взгляд пронизывающе холоден. Я поежился. Но я и сам не слишком хорошо выхожу на фотографиях. На обратной стороне надпись: «Родерик, 1947». Я рассеянно положил ее в карман и поехал в офис «Аукционов Бауэри», оставив команду под присмотром старшего носильщика Джимми Джеймса.

Темнело. Не было еще и пяти часов, но уже загорались фонари и рекламные щиты небольших магазинчиков. Я вел фургон по Большому западному шоссе, лишь на дюйм отставая от шедшей впереди машины. В витрине магазина тканей «Зам-Зам» три манекена с начесами на лбах стояли в танцевальных позах, разодетые в шелк и парчу. Мужчина и женщина позвонили в дверь ювелирного магазина и восхищенно замерли над украшениями для невесты. Африканские фанковые дроби неслись из фруктово-вегетарианской лавки «Солли». Поток автомобилей завернул на мост, и я вместе с ним. У входа в метро, под оранжевой буквой U воздух превращался в пар. Люди пропадали в этом пару, некоторые выныривали из него в другом конце перехода, другие шли в тоннель под рекой и исчезали. Радио в моей машине от музыки перешло к новостям… В Ирландии все по-прежнему плохо, в Палестине опять дерутся, тори и лейбористы никак не могут договориться. Какого-то парня пырнули ножом недалеко от футбольного стадиона, потерялся младенец, убита проститутка.

Вокруг моста сгущались сумерки. Остатки света тонули в тенях, погружая в ночь всю обширную парковую зону. Я вспомнил детство, когда каждый закат над Клайдом из-за смога превращался в сплошное индустриальное зарево. На небесном фоне, словно корпус огромного перевернутого корабля, вырисовывалось здание «Аукционов Бауэри» – четырехэтажный дом из красного кирпича с черепичной крышей. В окнах третьего этажа горел свет. Там ждала меня Роза Бауэри.

Начался дождь, и вода застучала по дну шахты старого лифта. Я нажал на кнопку и услышал, как он спускается, звеня цепями. Заезженная решетка жалобно заскрипела, когда чья-то рука открыла ее изнутри.

Прекрасная пара – редкий баланс тучности и худобы; их общий вес, наверное, равняется весу двух обычных людей. Изможденные лица, засаленные воротнички и потрепанные костюмы, приобретенные на распродажах, красноречиво говорили о пьяных посиделках до поздней ночи, после которых сил хватает только на то, чтобы упасть на незастеленную кровать. Толстуха несла огромную папку, из которой вываливались бумаги. Худощавый держал бумаги в руках. Они обогнули меня, виновато опустив глаза. Я смотрел, как они удаляются: кто, интересно, им был нужен? Еще я подумал, что, застрянь я сейчас в лифте, Роза Бауэри скорее всего оставила бы меня между этажами, пока не появится новый объект для оценки. Лифт дрогнул и остановился, я толкнул решетчатую дверь, вышел и увидел Розу.

Если бы Мария Каллас и Палома Пикассо могли пожениться и родить дочь, она была бы похожа на Розу. Черные, зачесанные назад волосы, бледная кожа, ярко-красная помада. Она курит «Данхилл», пьет минимум одну бутылку красного каждый вечер, носит черное и ни разу не была замужем. Четыре века назад Розу сожгли бы на костре, как ведьму, и я скорее всего подбрасывал бы в него дров. Ее прозвали Хлыстом, и, казалось, ей это даже нравится. Джо Бауэри умер двадцать лет назад, и с тех пор мы работаем вместе. Ни с одной женщиной я не был так близок и никогда не хотел быть.

– Ну что, Рильке, рассказывай, почему мы должны теперь делать трехнедельную работу за одну неделю.

Я сел на краешек туалетного столика шестидесятых годов. Пальцы пробежались по черному ореховому дереву, местами прожженному сигаретами.

– Выбора не было, Роза, вещи отличные, мы неплохо заработаем. Вопрос стоял ребром – да или нет.

– И ты решил, что один можешь принимать такое решение?

– Да.

– Рильке, когда отец оставил мне в наследство свои аукционы, что это было? Огороженный забором рынок рухляди. А теперь? – Я приподнял бровь: невежливо прерывать литанию. – А теперь это лучший аукционный дом в Глазго, который скоро перестанет быть лучшим, если ты не прекратишь подобные выходки. Мы ведь не управимся с таким объемом за неделю.