Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном - Бахауддин Валад - Страница 29

Сейчас мне понятно, что народы, говорящие на фарси, породили величайших на планете поэтов-мистиков: Руми, Хафиза, Аттара, Санаи (признаюсь, что с Саади я все еще знаком лишь отчасти). Трудно отыскать что- либо подобное тому культурному взрыву, который произошел в этой части света в двенадцатом— четырнадцатом веках. Лишь сейчас мы начинаем узнавать и осваивать удивительное искусство крупнейших исламских центров Ирана, Турции, Северной Индии, Ирака и Сирии, которое, выдержав испытание временем, шагнуло в современность. И еще о половой сфере и духе, этих внутренне взаимозависимых областях и энергиях. Говорить об Иисусе или показывать его собственно как мужчину, всегда представлялось чудовищной провокацией. То же самое — с Мухаммедом и его женами.

Над Салманом Рушди по-прежнему висит угроза казни за роман, который он написал. Трудно себе представить, что сделала фатвас его жизнью. Даже небольшое сближение веры и сексуальности легко оскорбляет чувства людей. На эту тему совершенно невозможно что-либо сказать без того, чтобы куча преданных крепких парней не восприняла ваши слова как принижение образа Божьего. Любое обращение к этой теме провокативно. Кто-то даже скажет — оскорбительно. Осознавая всю глупость того, что я делаю, все же продолжу. Ведь писатель — раб своих сумасбродных писаний. Крупнейший изъян христианства как религиозной структуры — почти полное исключение сферы половых отношений из того, что говорил или делал Иисус. У нас нет сведений о его жизни с двенадцати до двадцати девяти лет — обычный период тестостерональной активности нормальной мужской особи. Вместо этого нас из века в век окормляют лицемерными идеалами воздержания, выдумками священников о ценности подавления своих чувств и поощряют бессознательно проецировать собственные комплексы сексуальной вины на других людей.

Я не собираюсь задевать кого-то лично или чьи- то чувства священного. Пожалуйста, простите меня, если это произошло или вам кажется, что я близок к этому. В последнее время я все чаще натыкаюсь на странные реакции в Сети. Например, члены общины геев набросились на меня за «самонадеянное» заявление, будто Руми и Шамс не любили друг друга в смысле гомосексуального партнерства, то есть не занимались оральным и анальным совокуплением. Я не собираюсь продолжать здесь этот спор. Возможно, мне просто нужно признать свою предвзятость. Я не бисексуал. И я не горжусь этим и не стыжусь этого. Так уж сложилась моя жизнь. Можете как угодно критиковать мою гетероориентацию как что-то пикантное.

Конечно, я не могу точно сказать, чем именно занимались или не занимались Руми и Шамс, но я не чувствую себя «эротофобом» , когда заявляю, что дружба между ними — вне характеристик времени и грубо осязаемой реальности, вне отношений учителя и ученика, любящего и возлюбленного, вне желания. Они встретились в сердце. Они стали самой Дружбой, или любовью, и отсюда вырастает поэзия Руми. Так я ее слышу. Подобное заявление я делаю, основываясь и на собственном опыте встречи с тем, кто обладал таким же уровнем просветленности, — Бава Мухайяддином.

 Я не могу ни доказать, что его состояние было именно таким, ни даже рассказать об этом. Он как- то спросил: «Ты встречаешь меня внутренне или внешне?» С чисто английской уклончивостью я ответил: «Разве это всегда не идет рука об руку?» Я должен был поклониться и сказать: «Внутренне». Человеческое сердце неприступно и отличается жизнестойкостью, но его утомляют споры об именах и формах божества. Я бы предпочел сидеть с друзьями, беседовать и петь. Представьте себе за одним столом Франциска, Рабийю, Бахауддина, Хакима, Бодхидхарму, Иисуса, Августина, Мира- баи, Игджаргаджуна, Джалалуддина и одну странную птицу из Тебриза.

1:316—318. Моджаме'т — персидское слово для половых отношений и потенции. Я задумался, нет ли здесь связи с термином моджо в блюзе и джазе, означающим соль музыкальной пьесы, ее жизненную силу и созидательное ядро. Но словари выводят моджо из гуллаха, наречия, на котором говорили на прибрежных островах Южной Каролины. Оно распространилось по Югу в 1840-е годы и, возможно, происходит от восточноафриканского названия шамана. При более глубоком исследовании персидский и африканский истоки, конечно, могут сойтись к одному корню.

1:327—328. Этеридж Найт (Etheridge Knight) написал следующие строки о любви, которые вполне могут быть основаны на приводимом здесь кораническом стихе (55:19) о двух морях: И я, и я/хочу признаться Что океан во мне Взыграл / любовью К океаничности в тебе .

 1:328—329. Любое вкусовое ощущение, едва уловимый запах — это Бог.

 Зикр — славословие распускающегося бутона. Путь чувства — судьбоносная черта жизни Бахауддина, запечатленная во всей своей полноте, в определенности. «Глубоко вникая в свои чувства, я открываю в них путь к Богу и смысл жизни» (Маариф 1:10).

1:347. Бахауддина спросили: что такое просветленное существо? Я так и слышу, как он говорит: это тот, кто свободен от, умствований богословов и препон морали, от надежд и страхов перед будущим. Мастер-гностик знает себя и молчаливо леет присутствие, его душа — вино мудрости, впавшей в безумие. Во мне зажегся дивный огонек, Тот, для которого и солнце — мотылек. Многое в книге Бахауддина можно посчитать комментарием к этой главке.

1:354—355. Он сравнивает существование человека с упившимся пьянчужкой, что лежит в повозке, катящейся неведомо куда. «Любое человеческое существо, — говорит Бахауддин, — находясь в присутствии, ведет себя как этот человек в повозке: он не знает ни зачем, ни почему, ни куда он едет и доедет ли он хоть куда-нибудь. Эти вопросы разрешаются не в конкретных словах, а в непрестанном творении зикра «Ничто не реально, кроме Тебя, есть только ты».

1:364—365. Его молитва в конце этой главки о том, чтобы ощущать жизнь полнее. Он просит Бога: «Уподобь меня молодой женщине, которую я видел сегодня, она пела в кругу своих поклонников. Я хотел бы быть столь же неотразимо притягательным». Он рассчитывает на такое же внимание Бога к себе, как внимание молодых людей к своей даме.

1:367. Слушай музыку и пение, пока не восстановится твоя Дружба с божественным. Вот цель сэмаи любого подлинного мистического текста. Одновременно с записками Бахауддина я читал книгу «Интимный Мертон» (The Intimate Merton). Я люблю Томаса Мертона, но это параллельное чтение проявило для меня львиную отвагу человека тринадцатого века в противовес уклончивым откровениям Мертона как продукта века двадцатого. Вслушайтесь, как Бахауддин беспристрастно перечисляет свои желания: «Взять, к примеру, то, чего я хочу сию минуту: я жажду красивую женщину, хочу вина, музыки, смеха. Мне хочется, чтобы каждый увидел жизнь, как священнодействие. Я хочу, чтобы меня все знали и любили. Хочу, чтобы мои желания были еще сильнее, хочу ощущать, как божественные потоки каждый миг изливаются через меня в мир» («Маариф» 2:16—17).

Отголоски того же в  2:78—79: «Еще больше укрась женщин и укрепи силу моего желания к ним». Кроме дневника Бахауддина можно почитать «Привалы» («Мавакиф») Ниффари, «Раскрытие тайн» Рузбихана Бакли, «Записи голубой скалы» (The Blue Cliff Record), «Образцовые дни и встречи» Уитме¬на, «Успокоение и сатори» (Sake &Satori) Йозефа Кэмпбелла, удивительный «Дневник» Торо, который он вел с двадцати лет и прервал за несколько месяцев до своей смерти, «Дневник снов» Сведенборга, «Кость» (Bone) Марион Вудман, «Дневник» Жерарда Мэнли Хопкинса (1866—1875).

1:368—369. Невероятная история, странная помесь Кафки и Льюиса Кэррола.

1:374. Бахауддин говорит, что его жалостливые истории о самом себе исчезли бы, если бы он смог слиться с божественным, хотя жалостливость не очень-то улавливается в его тоне.

1:393—394. Завершение этого фрагмента замечательно: как, признав свою несостоятельность, открыть новые области для наслаждения.

1:402—403. Изумительная главка. Мне по душе непосредственность, с которой Бахауддин возвращается к себе и в себя от одного только вкуса хлеба и всего, что связано с процессом питания, развертывающегося как некая метафора созидания души — на грани незримого и явленного. Он пребывает у самых врат, будучи и тут, и там. В этой главке и в следующей (1:404) Бахауддин ощущает себя частью всеобщего произрастания, которое он никогда до конца не поймет. Он может лиши приобщиться к этой славе, пребывая одновременно и в теле, и в духе. В этом — актуальность его дневника, столь привлекательно для нас.