Прощай, детка, прощай - Лихэйн Деннис - Страница 85

— Они ее похитили, — упрямо сказал Девин. — Ты забыла об этом?

— Девин, нет. Она… — Энджи опустила голову. — Если мы их арестуем, Аманду вернут Хелен. Она погубит малышку.

Он внимательно посмотрел на Энджи, как будто не мог поверить своим глазам и ушам.

— Послушай меня, Энджи. Там полицейский. Я не люблю арестовывать полицейских. Но если ты вдруг забыла, этот коп организовал убийство Криса Маллена, Фараона Гутиерреса, Сыра Оламона, пусть неявно, пусть хотя бы не предотвратил. Он отдал приказ убить Лайонела Маккриди и, кстати, вас тоже. У него на руках кровь Бруссарда. У него на руках кровь Паскуале. Он убийца.

— Но… — Она в отчаянии взглянула в сторону дома.

— Но что? — На лице Девина смешались гнев и растерянность.

— Они ее любят, — сказала Энджи.

Девин вслед за Энджи посмотрел в окно кухни, где Джек и Триша раскачивали Аманду, держа ее за руки. Его лицо начало смягчаться, но потом исказилось, будто от боли.

— Хелен, — сказала Энджи, — угробит ее. Точно. И ты это знаешь. Патрик, и ты тоже это знаешь.

Я отвернулся.

Девин глубоко вздохнул, голова его мотнулась, как от удара. Он потряс ею, глаза прищурились, и, отвернувшись от дома, он нажал на кнопку «Вызов».

— Нет, — сказала Энджи. — Нет.

Мы молча смотрели, как Девин поднес к уху телефон. Никто не отвечал. Подождав, Девин отнял сотовый от уха и нажал кнопку «Отбой».

— Никто не берет. В таком крошечном городке шериф сейчас, наверное, почту развозит.

Энджи закрыла глаза и шумно втянула в себя воздух.

Над вершинами деревьев пролетел сокол, холодный воздух прорезал его пронзительный крик, который всегда вызывает у меня мысли о внезапной ярости, о свежей ране.

Девин сунул телефон в карман и достал значок.

— Сделаем это сами.

Я хотел повернуться в сторону дома, но Энджи, схватив меня за руку, не дала. Вид у нее был разнесчастный.

— Патрик, Патрик, нет, нет, нет. Ну пожалуйста! Поговорите с ним. Мы не можем так поступить. Не можем.

— Тут закон, Энджи.

— Чушь! Они любят Аманду. Дойл больше не опасен.

— Чушь, — эхом откликнулся Оскар.

— Для кого? — сказала Энджи. — Для кого он представляет опасность? Бруссард мертв, о причастности Дойла, кроме нас, никто не знает, опасаться ему некого, угрозы для него никто не представляет.

— Мы для него угроза, — сказал Девин. — Ты обкурилась, что ли, что ты несешь?

— Мы угроза, пока мы тут. Если сейчас уйдем и никогда никому ничего не скажем, все само собой закончится.

— А он еще у кого-нибудь ребенка украдет. — Девин наклонил голову на плечо.

Она повернулась ко мне:

— Не делайте этого. Прошу вас, пожалуйста!

— Энджи, — тихо сказал я, — это не их ребенок. Это ребенок Хелен.

— Хелен — это яд, Патрик. Помнишь, я тебе говорила об этом. Она высосет из девочки все живое. Запрет ее в четырех стенах. Она… — По ее щекам полились слезы, но Энджи этого не замечала. — Хелен — смерть. Заберете отсюда Аманду — приговорите к долгой, мучительной смерти.

Девин посмотрел на Оскара, потом на меня.

— Не могу больше это слушать.

— Пожалуйста. — Это слово вырвалось у Энджи, как свист из кипящего чайника, лицо разом обмякло, стало пустым и невыразительным.

Я взял ее за руки:

— Энджи, может, ты ошибаешься насчет Хелен. Она многое поняла. Она поняла, что была плохой матерью. Видела бы ты ее в тот вечер…

— Да пошел ты, — сказала Энджи холодно и твердо, оттолкнула мои руки и стала утирать слезы, но как-то слишком энергично. — Не желаю я слушать эту ахинею, я-ее-видел, она-поняла… Где ты ее видел? В баре? И что ты тогда мне тут рассказываешь, что она поумнела? Ничему они не учатся. Не меняются они.

Она стала искать в сумочке сигареты.

— Нет у нас права судить, — сказал я. — Это не…

— А у кого оно есть, это право? — перебила меня Энджи.

— Не у них. — Я указал на дом за деревьями. — Они решили, будто могут решать, кому можно воспитывать детей, кому нет. Кто дал Дойлу право принимать такие решения? А если попадется ребенок, воспитанный в такой религиозной традиции, какая Дойлу не нравится? А если ему не нравятся родители-гомосексуалисты, чернокожие, татуированные? Тогда что?

Лицо Энджи потемнело.

— Мы не об этом сейчас говорим, и ты это прекрасно понимаешь. Мы говорим о конкретном случае, об Аманде. Не хрена пудрить мне тут мозги школьными истинами, которым тебя обучили иезуиты. Не хватает мужества поступить так, как надо, Патрик? Ни у кого из вас. Кишка тонка.

Оскар посмотрел на кроны деревьев.

— Может, и так.

— Идите, — сказала она. — Идите, арестовывайте. Но я смотреть на это не хочу. — Она закурила и выпрямилась. Зажав сигарету двумя пальцами, Энджи взялась за костыли. — Вы мне омерзительны.

Мы молча смотрели ей вслед.

За все то время, что я работаю частным детективом, мне не приходилось быть свидетелем сцены более отвратительной и угнетающей, чем арест Джека и Триши.

Джек сидел на кухне и рыдал. Триша держала Аманду на руках. Оскар стал вырывать девочку, Аманда визжала, колотила Оскара кулаками и кричала:

— Бабушка! Нет! Не отдавай меня! Не отдавай ему!

Девин позвонил шерифу еще раз, на этот раз тот взял трубку и уже через несколько минут подъехал к дому Дойла. Пришел на кухню и смутился. Аманда обмякла на руках у Оскара, Триша стояла, покачивая и прижимая к животу голову рыдающего Джека.

— Господи боже мой! — шептала Триша, понимая, что их жизни с Амандой приходит конец, конец свободе, конец всему. — Господи боже мой! — прошептала она снова, и я вдруг задумался, слышит ли он ее, слышит ли, как поскуливает Аманда на груди у Оскара, как Девин зачитывает Джеку его права? Слышит ли он вообще хоть что-нибудь?

Эпилог

«Воссоединение матери и ребенка» — под такими словами на следующее утро вышел номер «Новостей». И под такими же, но только выведенными на задники студий, седьмого апреля в 20:05 по восточному поясному времени выходили в прямой эфир новостные передачи по всем местным телеканалам.

В сиянии ослепительно-белого света софитов Хелен прошествовала от подъезда своего дома через толпу журналистов и приняла Аманду из рук социального работника. Испустив возглас, напоминавший собачий вой и обливаясь слезами, она пустилась целовать щеки, лоб, глаза и нос дочери.

Аманда обхватила мать за шею и уткнулась лицом ей в плечо. Присутствовавшие при сем соседи разразились аплодисментами. Хелен огляделась, притворно-застенчиво улыбнулась, поморгала от яркого света софитов, энергично погладила дочь по спине и улыбнулась на этот раз более широкой улыбкой.

Бубба, стоявший у меня в гостиной перед телевизором, оторвался от экрана и посмотрел на меня.

— Ну что, как будто все уладилось, — сказал он. — Так?

Я кивнул:

— Кажется, да.

В коридоре появилась Энджи. Бубба повернулся к ней. Она прыгала на одной ноге с ящиком под мышкой. Поставив его на другие, сложенные на лестничной клетке, она проскакала обратно в спальню.

— Что это она переезжает?

— У нее спроси, — пожал плечами я.

— Спрашивал. Не говорит.

Я снова пожал плечами, не решаясь пускаться в объяснения.

— Старина, — Бубба замялся, — я и сам не рад, что помогаю ей переезжать. Понимаешь? Но она меня попросила.

— Все нормально, не бери в голову.

Хелен сообщила телерепортеру, что считает себя счастливейшей женщиной на свете.

Бубба покачал головой, пошел из комнаты, взял у двери составленные стопкой коробки и стал спускаться с ними по лестнице.

Я прислонился к притолоке двери в спальню и смотрел, как Энджи вытаскивает из стенного шкафа рубашки и бросает на кровать.

— У тебя ведь все наладится? — сказал я.

Она протянула руку и вынула из шкафа несколько вешалок, держа их за шейки крючков.

— Все будет нормально.

— Может, поговорим?

Она расправила складки на верхней рубашке в стопке.