Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 5

— Не говори так, — сказала Лили.

Шива грустно улыбнулся и спросил «почему?», но знал, что несправедлив и к Эдаму, и к самому себе. Разве, покидая Отсемондо и уходя разными дорогами, они не договорились делать вид, будто никогда не знали друг друга, не жили вместе? Разве они не решили, что в будущем станут друг для друга чужими и даже более чем чужими? Эдам придерживается этих условий. Вероятно, и Руфус с той девчонкой — тоже. Шива обладал одним качеством, которое делало его еще более покорным и еще более склонным к фатализму. Он умел обманывать других, а вот себя обмануть не мог, не мог притворяться, отрицать мысли. Ему бы даже в голову не пришло попытаться предать все забвению через запрет на воспоминания об Отсемонде. Он помнил о нем всегда.

— Я познакомился с ним в том месте, я рассказывал тебе, — пояснил он Лили. — Он был одним из нас. Вернее, он был главным, это был его дом.

— Тогда лучше не знать его, — сказала Лили.

Они купила билеты. Эдам оказался прав: Шива жил на востоке Лондона в некоем подобии гетто. Лили сунула две карточки из зеленого картона в складки своего сари. Она была наполовину индуска, ее мать, венка, приехала в Англию в качестве au pair [5]и вышла замуж за врача из Дарджилинга, хирурга-ординатора, работавшего в одной из больниц Брэдфорда. Когда Лили выросла, а доктор умер, мать вернулась домой, поселилась в Зальцбурге и стала продавать пивные кружки с Glockenturm [6]в

сувенирной лавке. Именно туда они ездили каждое лето, когда Шиве давали отпуск, а проезд им оплачивала Сабина Шнитцлер, которая, вернувшись к своей девичьей фамилии и к родному языку, нередко бывала удивлена и даже озадачена тем, что ее окружают, как она выражалась, «все эти индусы». Лили, почти такая же белокожая, как Эдам Верн-Смит, была больше индуской, чем настоящие индусы: носила сари, отрастила почти до пояса типично австрийские вьющиеся каштановые волосы и брала уроки языка у соседа-бенгальца. В ее голосе появились певучие нотки, валлийские по ритмике и очень характерные для англоговорящих индусов. Шива считал, что должен был признателен ей за это, но признательности не испытывал. Как можно испытывать признательность, иногда спрашивал он себя, если женщина, на которой он женился, пошла против своих этнических корней?

Он рассказал Лили об Отсемонде еще до того, как они поженились. Не рассказать он не мог — это было противно его натуре, да и желания скрывать не было… Но в детали не вдавался, обрисовал только контуры, выдал сухие факты. Лили почти не задавала вопросы. Однако он учитывал, что может настать время, когда придется все рассказать.

— Ты был не виноват, — наконец сказала Лили.

— Суть в том, что они никогда не спрашивали моего мнения. Если бы я что-нибудь посоветовал, они все равно не обратили бы внимания.

— Ну и ладно.

Шива начал что-то торопливо объяснять, но тут же осадил самого себя. Правду рассказать можно, но не полностью. Открытость не требует, чтобы он рассказывал ей все.

— Постарайся забыть, — сказала Лили.

— Я чувствую, что это будет неправильно. Я не должен забывать о ребятенке.

Возможно, то, что он увидел смерть собственного ребенка, своего и Лили, было неизбежностью. Это стало карой, справедливым наказанием. Однако он не христианин, чтобы смотреть на вещи под таким углом. По сути, он даже не индуист. Его родители, еще до его рождения в большей степени отойдя от своей религии и сохранив только некоторые из ее внешних форм, пренебрегали этим аспектом его воспитания. Но долгая расовая память жила в нем; осталась присущая всем приверженцам восточной культуры твердая убежденность, что эта жизнь — лишь одна из многих на великом колесе бытия и что его в зависимости от количества хорошего и плохого (в данном случае плохого) ждет перерождение. Он представлял, как возвращается нищим калекой, как выпрашивает милостыню на приморском бульваре в Бомбее. Абсурдность заключалась в том, что одновременно он верил в кару еще при этой жизни. Он воспринимал смерть своего сына, ребенка с placenta previa, который умер во время родов, как непосредственное возмездие, хотя не смог бы сказать, кто конкретно его заслуживал.

Пересекая больничный двор, отделявший родильное отделение от общего корпуса и административного здания, снова и снова прокручивая в голове их спокойные, но холодные слова, сообщение о смерти его сына, уходя от Лили, которая заснула после того, как ее накачали успокоительным, он поднял глаза и увидел Руфуса Флетчера. Руфус был одет в белый халат, с шеи у него свисал стетоскоп. Он шел очень быстро, значительно быстрее Шивы, в противоположном направлении — от похожего на лабораторию здания с высокими окнами, с мужчинами и женщинами в белой форме, перемещавшимися внутри, к главному корпусу. Он повернул голову, скользнул по Шиве безразличным взглядом и отвернулся. Руфус просто не понял, кто он такой, Шива в этом не сомневался; он просто не узнал в нем одного из членов их маленькой коммуны, где они в тесной близости жили почти два месяца. Шива изумился, обнаружив, что Руфус окончил университет и стал врачом. Естественно, он знал, что Руфус нацелен на это — к тому моменту он уже три года отучился на медицинском факультете и имел глубокие познания и мощный nous, [7]разве об этом забудешь? — но почему-то считал, что других постигла такая же участь, как и его, смертельно бессмысленная, когда в характере подавляется все амбициозное и предрасположенное к лидерству, когда превалирует потребность покаянно задвинуться в тень. Если скрывать свое лицо, если ходить с опущенной головой и жить в укромном уголке, только тогда есть надежда пройти жизненный путь хотя бы физически невредимым. Так думал Шива. Но другие, очевидно, так не считали — во всяком случае, Руфус, который шел по двору легко и свободно, а его стетоскоп на груди раскачивался вправо-влево. Он зашел в здание через дверь с надписью «Только для персонала», как потом определил Шива, и захлопнул ее с полным пренебрежением к призывам соблюдать тишину.

С тех пор Лили больше не беременела. Возможно, когда-нибудь у них будет ребенок. Лили еще нет тридцати, и для повторения такого печального явления, как placenta previa, причин нет, сказали врачи, а если бы оно образовалось, то они были бы готовы. Шива не настаивал на ребенке. Район, в котором они жили, и так отличался перенаселенностью и неблагоприятными условиями для проживания, и единственное, что можно было о нем сказать, что там меньше безработных, чем на севере Англии.

Их улица называлась Пятая авеню. В Англии нет обычая называть улицы по номерам, но так уж получилось. В Лондоне есть как минимум четырнадцать Первых авеню, двенадцать Вторых, девять Третьих и три Четвертых. Две другие Пятые авеню расположены в Западном Килберне и Манор-Парке, в этих районах также имеется одна Шестая авеню, а в Манор-Парке есть еще и Седьмая. Пятая авеню, на которой жил Шива, была длинной, извилистой улицей без единого деревца. Сначала она круто спускалась вниз, а потом резко взлетала вверх, хотя местность вокруг не была холмистой. В конце улицы, рядом со станцией метро, стоял небольшой торговый центр, который включал маленький супермаркет, принадлежащий пакистанцу, греческий ресторан, принадлежащий киприоту, магазин по торговле запчастями и прочим оборудованием для мотоциклов, а также газетный киоск. Хозяева киоска, когда их спрашивали, откуда они, прямо отвечали, что они капские цветные. [8]В середине Пятой авеню, где ее пересекала Певзнер-роуд, был еще бакалейный магазинчик и паб под названием «Боксер», а в противоположном конце располагались парикмахерская, в которой стриглись и мужчины, и женщины, а также букмекерская контора. Между этими тремя точками тянулись жилые дома из унылого багрянистого или грязного желто-зеленого кирпича; все эти здания были построены девяносто семь — девяносто девять лет назад. У обоих тротуаров цепочкой выстроились припаркованные машины. Если посмотреть на все это из-под полуприкрытых век, то может показаться, будто вдоль улицы протянулись разноцветные бусы.