Роковая перестановка - Вайн Барбара - Страница 31

Стояла середина июля. Солнце клонилось к закату, но небо пока еще оставалось ярко-синим и безоблачным. Вивьен выяснила у Беллы, где конкретно находится Отсемондо, и когда увидела первую веху, возвышающуюся на зеленом холме церковь Нунза со стенами из песчаника, квадратной башней и тонким, острым шпилем, то попросила водителя остановить и сказала, что дальше они пойдут пешком. Они шли не торопясь, наблюдая, как солнце медленно сползло вниз и исчезло за темным лесом, образующим линию горизонта; небо мгновенно приобрело золотистый оттенок, а потом стало постепенно розоветь.

Через полмили они нашли поворот. Шива знал, что их обоих смущает отсутствие указателей на Отсемондо. Он подозревал, что Вивьен надеялась увидеть деревянную табличку с вырезанным на ней названием и украшенную цветами или дубовой веткой с желудями. Где же дом? Никакого жилья вокруг видно не было, повсюду тянулись только огромные, похожие на прерии поля. Уже девять минут, как они прошли ферму под названием «Милл-ин-зе-Питл». Слева начался густой хвойный лес, казавшийся черным даже при дневном свете. Небо над ним покраснело, будто подсвеченное далеким огнем.

Они свернули на узкую проселочную дорогу, гадая, туда ли попали, и надеясь, что туда. Вскоре дорога превратилась в тоннель с крышей из сплетенных ветвей, через которые проглядывало небо. Она постепенно спускалась вниз, извилистые участки перемежались с прямыми. Шива впервые оказался в таком тихом месте, тишина казалась бархатистой на ощупь, и все время возникало ощущение, что от нее можно оглохнуть. Насекомые — мухи, бабочки и еще какие-то медлительные создания с прозрачными крыльями и болтающимися ногами — летали тучами. Пыль толстым слоем покрывала дорогу, витала в воздухе, к ее запаху примешивались сладковатые и гнилостные ароматы. Совсем не похоже на Англию, думал Шива, совсем не то, что он ожидал. Вивьен молчала, они продолжали свой путь, и их шаги по дороге были бесшумны.

Деревья расступились. У Шивы на мгновение возникло странное ощущение, будто деревья разошлись в разные стороны, чтобы показать ему дом. Он купался в лучах заката, его окна напоминали золотые пластины. Шиве показалось, что этот особняк, старый и величественный, принадлежит к неизвестному миру. Предвечерний бриз, который, как было ему известно, поднимается именно в это время, шевелил кусты, качал верхушки деревьев, тормошил цветы с головками, похожими на перья. Создавалось впечатление, будто идет какое-то невидимое живое существо и лапой проводит по растениям.

Шива чувствовал мягкую поступь Немезиды, легкую, но в то же время уверенную. То ли на него повлияла Вивьен, научившая его ждать и принимать все как само собой разумеющееся, то ли это было наследство от предков-фаталистов, он не знал. Однако ему не хотелось выяснять, каково истинное положение вещей, как продвигается расследование. Он предпочел бы, чтобы с ним связались Эдам или Руфус. Их безразличие, их отношение к нему словно к никудышному причиняло ему боль, которую, как ему казалось, он уже давно преодолел. Одно его радовало и приносило облегчение — что он все рассказал Лили. Родителям и бабушке он мог лгать, когда считал это целесообразным, но жене говорил только правду. Отец умер четыре года назад, бабушка же была еще жива, она и мать вместе жили в Саутолле, обе были вдовами, однако мать так и не надела белое сари. Отказ от честолюбивого стремления стать врачом вогнал Дилипа Манджушри в бесконечную горечь и тоску, и он даже не заметил, как его сын бросил и фармакологию. Естественно, к тому времени Шива тяжело болел, у него был самый настоящий нервный срыв, который сопровождался упадком сил. Забавно, иногда думал он, как в книгах и историях человек, ставший причиной смерти другого человека, оправляется от потрясения мгновенно, становится таким же, каким был прежде, и испытывает только страх. В реальности же все по-другому. Лили поняла это, и именно ее понимание больше, чем что-либо еще, привязывало его к жене. Он называл это любовью.

По средам аптека закрывалась рано. Автобус довез Шиву до начала Пятой авеню, а дальше он пошел пешком мимо припаркованных машин, напоминавших бахрому, пришитую к тротуару, паба под названием «Боксер» и бакалейного магазина — у обоих заведений были заколочены окна. В прошлую субботу здесь была драка: она началась в «Боксере», когда бармен отказался наливать пьяному. Посетитель оказался с Ямайки, в результате, как рассказывали Шиве, произошел мини-мятеж — он с друзьями обвинил бармена в расовой дискриминации. Было побито много окон, и когда приехала полиция, кто-то уже приступил к переворачиванию машин. Из своего дома, сидя перед телевизором, Лили и Шива слышали, как грохотали автомобили, и Лили очень испугалась. Но вой полицейских сирен положил конец погрому.

В какой ужас пришел бы его отец, увидь он это! Он боготворил Англию, любил ее чистой любовью иммигранта, действительно добившегося успеха в жизни, нашедшего край с молочными реками и кисельными берегами — тот самый край, которого, как утверждали его соотечественники, не существует. Во многих отношениях ему повезло, что он умер. Мятежи случались еще при его жизни, но он был слишком болен, чтобы понять это. В его времена Лондон был чище, думал Шива; не было этого мусора на улицах, нигде не валялись пустые алюминиевые банки, никто их не наподдавал, их дребезжание по мостовой не стало характерным признаком ночи. Неужели за десять лет производство тары увеличилось? Или есть на улицах стали чаще? Или появилось больше детей, которым никто никогда не говорил, что нельзя бросать обертку на тротуар?

Неожиданно в его сознание резко ворвалось одно воспоминание. Он буквально услышал тягучий, с ленцой, голос этого представителя верхней части среднего класса, Руфуса Флетчера:

— В наши дни забраться в чей-то дом проще, чем вскрыть упаковку с бисквитами.

Кухня в Отсемонде, Вивьен в ярко-бирюзовом платье держит в руках огромный таз клубники; Руфус, голый по пояс, в рваных шортах, пытается проткнуть ножницами целлофановую упаковку на пачке бисквитов с заварным кремом. Плотная прозрачная упаковка рвется с громким хлопком, чуть ли не взрываясь, и бисквиты, ломаясь и разбиваясь в крошки, сыплются на стол, на пол. А Зоси сидит на краю стола, берет бисквит и целиком кладет его в рот, и кто-то — Эдам? Руфус? никак не вспомнить — говорит:

— Зоси такого же цвета, как бисквиты, — такая же матовая, гладкая и слегка подрумяненная.

В Отсемонде Шива ощущал себя цветным острее, чем где-либо. Хотя не острее, чем за прошедшие десять лет. Вероятно, он тогда сказал:

— А я, наверное, цвета имбирного ореха.

По средам Лили работала полный день, но за час обеденного перерыва ухитрялась забежать домой и приготовить ему обед, как и требовалось от правильной индийской жены. Она была одета в камизу [59]и шаровары, шею и плечи закрывала дупата [60]почти такого же цвета, как то бирюзовое платье, что он подарил Вивьен. Такой стиль одежды пугал его, озадачивал. Ее предки не из Пенджаба — так зачем она носит костюм пенджабских женщин? Чтобы быть не индуской, а самой Индией, он отлично это знал. Их отношение к этому было диаметрально противоположным. На его взгляд, ассимиляция — это единственный ответ. Разве умерли бы все эти европейские евреи, если бы ассимилировали, если бы диаспора не обособилась как нечто исключительное? Если бы у Шивы была мечта, то она олицетворялась бы идеальным миром из популярной песенки, которую он помнил с детства: там все расы плавились в одном тигле. Шиву не волновало, что при этом теряется многое: камизы и сари, религиозные праздники и филактерии, языки и традиции. Все это мелочи могут катиться в тартарары, если вместе с ними туда же покатятся газовые камеры и горящие машины.

— После работы я иду на урок бенгальского, — сказала Лили.

— Знаю. Я пойду, прогуляюсь и встречу тебя.

— Ой, зачем? Не надо.