Хадамаха, Брат Медведя - Кащеев Кирилл - Страница 5

– Вроде это ты кричишь, – осторожно, будто сам сомневался, вставил дядя.

– А что же мне остается – вы же и верхнего духа до крика доведете! – немедленно парировала бабушка. – Это ведь он нарочно! Нарочно Содани выбил! – И ее обвиняющий палец уставился в Хадамаху, как настороженная стрела в переносицу.

Мальчишка поперхнулся, брызгая во все стороны жиденькой кашей на оленьем молоке.

– Видишь, даже возразить нечего! – победоносно глядя на глухо кашляющего Хадамаху, торжествующе выпалила бабушка. – Специально против меня! А ведь я… – она снова всхлипнула – будто дубиной по башке навернула. – Я ведь ради него… Целыми Днями! Целыми Ночами не спала! Это все твоя сестра! – враз перестав плакать, решительно припечатала она. – Сама никогда меня не уважала и сына своего научила! Духи, духи, почему вы не прибрали меня из Среднего мира, почему я дожила до этого страшного Дня! – И, закрыв лицо руками, она ринулась вон из комнаты, с грохотом захлопнув за собой сколоченную из оструганных досок дверь.

Дядя задумчиво поглядел ей вслед и снова невозмутимо вернулся к своей каше.

– Дядя… А почему бабушка из-за меня целыми Ночами не спала, если я только Вечером этого Дня к вам переехал? – водя ложкой в молочной болтушке, спросил Хадамаха.

– Не. Вздумай. Ее. Об. Этом. Спросить, – пристально глядя Хадамахе в глаза и произнося каждое слово раздельно, отчеканил дядя. – Хотя… – он безнадежно махнул рукой, – можешь спрашивать – что б ты ни сделал, все едино быть тебе плохим внуком. Если б Содани выбил тебя, она б сейчас рассказывала, как ей стыдно соседкам в глаза глядеть, что у нее внук такой неумеха.

– Я понял, – кивнул Хадамаха. – Ей всегда и за всех стыдно.

Дядя снова покосился на него и ничего не ответил.

– Тысяцкий всех собирает. Ну, из-за этого… Сам знаешь, чего… – Дядя многозначительно потыкал пальцем вверх, явно намекая на уничтоживший игровую площадку подземный Огонь с небес. Он натянул на плечи пропитанную жиром толстую стражницкую куртку. На спине куртки с трудом можно было рассмотреть полустертый городской герб – походный храм Буровую, символ жрецов-геологов, странствующих в поисках Голубого огня, и бегущую черную лисицу под ней. Впрочем, от времени и снега герб настолько расплылся, что казалось, лисица подкапывает опоры Буровой, а та вот-вот завалится ей на голову. – Но ты, сказал, можешь нынче не ходить, тебе и так досталось, – неуверенно предложил он, косясь на дверь, за которой слышались неумолимые, как наступающее войско, рыдания.

Хадамаха тоже прислушался и покачал головой.

– Схожу, пожалуй, – пряча глаза, пробормотал он и натянул на себя такую же куртку, только кожа на ней пока что была совершенно новехонькой, без потертостей и царапин.

– А и ладно, – не стал спорить дядя, придирчиво оглядывая племянника с ног до головы и чуть огорченно цокая языком. Хороший парень Хадамаха, но не красавец, как есть не красавец! Одежка мешком висит, как на вырост сшитая. Собственно, так ведь оно и есть. Растет мальчик, подумал дядя и тихонько хмыкнул. Уж да, уж вырастает так вырастает! Время от времени. И он снова засмеялся.

Неслышно прикрыв за собой дверь, дядя с племянником выскользнули на двор и весело зашагали, топоча по приподнятым над дорогой деревянным помостам тротуаров.

Добротно срубленный дядин дом терялся среди таких же – полукруглых или, наоборот, остреньких, как иглы, с двускатными и с плоскими крышами, собранных из бревен или обтянутых берестой. Здешние жители были слишком бедны, чтобы отливать себе настоящие ледяные дома со множеством комнат, а потому обходились берестой и деревом. Но Хадамаха уже знал, что их улица считается «приличной» – были ведь такие, где, кроме шалашей да переносных чумов, ничего и не увидишь! Именно на их улице обычно селились рядовые стражники – как всегда, дядя непрерывно здоровался с попадающимися навстречу мужиками в таких же стражницких куртках. Причем нынче они кивали не только дяде, но и ему, Хадамахе.

– Ну ты дал! Ну и дал! Мы уж думали, ты никак, а ты… Молодец! – нагнавший их щуплый, похожий на ощипанного вороненка, немолодой дядька Пыу – приятель дяди по стражницкой караулке – походя хлопнул Хадамаху по плечу, хотя для этого ему пришлось привстать на цыпочки. – Самого Содани завалил! Жалко, не доиграли!

Неподалеку послышалось фырканье, и стоящая на пороге ближайшего дома женщина одарила Хадамаху недобрым взглядом. Круто повернулась на пятках и ушла в дом, громко захлопнув за собой дверь. Не иначе есть где-то тайная школа для девочек, где их этому хлопку специально учат! Или просто каждая женщина от рождения знает, как оно – шарахнуть дверью об косяк со всем возможным неодобрением? Выходит, и впрямь городские тетки его невзлюбили. Хадамаха вздохнул.

– Это потому, что красавчик Содани, вот бабам он и полюбился, – сочувственно покосившись на него, сказал дядя. – Уж и не знаю, как он, такой, умудряется каменный мяч бросать-ловить!

– Я тоже раньше не знал, – пробормотал Хадамаха.

– А теперь знаешь? – раздался у него над ухом голос.

– Господин тысяцкий! – вытягиваясь в струнку, приветственно гаркнули стражники.

Высокий и стройный, затянутый в настоящую южную кольчугу плотного плетения поверх обычной стражницкой куртки, тысяцкий Аламжи Мэргэн небрежно отмахнулся, разрешая им стоять вольно. И меч у него на поясе был настоящий, южный, да и сам господин тысяцкий, сказывали, откуда-то из предгорий великого хребта Сумэру, что окаймляет собой всю среднюю Сивир-землю. Вроде бы даже из племени подгорных коневодов, которым за вспыльчивость и горячность запретили достославные и великие жрицы прикасаться к мечу, чтоб те не перебили друг друга. Оттого тысяцкий из родных краев ушел да в стражу подался, что не мог без воинского дела. Но дальше начальник городской стражи затерянного в тайге Сюр-гуда продвинуться не смог – тоже из-за этого.

Мягко ступая в своих сапогах из рыбьей кожи, тысяцкий пошел вперед, позволяя троице стражников следовать за ним. Лавируя между волокушами с мясом и вяленой рыбой, гружеными нартами и всадниками на оленях, они торопливо пересекли раскатанный санный путь. Тысяцкий оглянулся и страдальчески поморщился:

– Прости меня, Высокое небо, а я еще когда-то хотел, чтоб через улицу было проще переходить! Вот, дохотелся… – с горечью добавил он.

Хоть в городе он жил и недавно, но Хадамаха отлично понял тысяцкого. В тот Вечер минувшего Долгого дня, когда Хадамаха прибыл в Сюр-гуд с гостинцами от матери в туеске и приглашением от команды каменного мяча городской стражи на груди под паркой, он долго стоял у края этой самой дороги, не зная, как перебраться на другую сторону. Тогда, в багровых лучах заходящего солнца, улица казалась сплошной рекой из нарт, саней, тачек, повозок, они сталкивались, возницы ругались, то и дело пуская в ход ременные бичи и шесты-хореи. Над дорогой стоял неумолчный крик и гам, звучно трубили олени и орали люди. Хадамаха тогда впервые в жизни испугался. Он и сам не помнил, сколько простоял, не решаясь шагнуть в это безумие, сколько раз его толкнули, пнули и обозвали стойбищным, прежде чем он наконец решился пересечь улицу вслед за юркими городскими мальчишками.

То, что они видели сейчас, настоящим дорожным движением не назовешь! Две нарты свободно разъезжаются на одной улице, а между ними еще и пеший пройдет – не заденет!

– Мэнквы… – тоскливо сказал дядя.

Провизии в город привозили все меньше, и только из расположенных поблизости от городских стен стойбищ. Прочих товаров не привозили вовсе – обычно многочисленные торговые караваны из других городов Сивир-земли исчезли, и слухи насчет их судьбы ходили самые жуткие. Да и вообще новости из-за городской стены ничего, кроме ужаса, не вызывали. Там, где из Нижнего мира поднимался алый Огненный потоп чэк-най, вместо селений оставался только выжженный провал в земле. Никто не знал, где Рыжее подземное пламя ударит в следующий раз, но погорельцев становилось все больше и больше. Множились и невесть откуда лезущие многоголовые мэнквы, великаны-людоеды: кто говорил, что их уже сотни, а кто – и тысячи. Зато людей изрядно поуменьшилось – их выедали целыми стойбищами.