Хадамаха, Брат Медведя - Кащеев Кирилл - Страница 23

– А вот эти… – он кивнул на жертв из двух других, не виденных им раньше семейств. – Они позже, чем все остальные, померли? Или раньше? – замирающим голосом спросил он. Вот сейчас ему скажут, что мальчишка и его родичи были последними жертвами. Что как он спугнул жрицу, так смерти и прекратились. Сделай он это раньше…

Тысяцкий поглядел на него очень странным взглядом:

– Не знает никто точно, в слободках временных свечей не держат. Только вот знахарь наш говорит, что, наверное… – он надавил на это слово, – они все… – тысяцкий широким жестом обвел выставленные в ряд гробы, – в одно время померли!

– Шайка, – неуверенно предположил дядя, – одновременно по всему городу убивали…

– Зачем? – оборвал его тысяцкий. – Ладно чукчи с гекчами, банда Ржавого Ножа и даже пьяницы в притоне – можно еще подумать, бандиты между собой разбираются! Но остальных за что? У них же не у всех и одежа есть! – он кивнул на закутанных в одеяла стариков. – С них, кроме душ в теле, и взять нечего! – тысяцкий уже почти кричал.

– Кому они нужны, души-то их, – устало вздохнул дядя и усмехнулся. – Разве что черным шаманам, на жертвы злобным албасы Нижнего мира.

– Храмовые сказки тысячедневной давности! – фыркнул тысяцкий и, понизив голос, добавил: – А в нашем стражницком деле я бы от черного шамана, ей-Тэнгри, не отказался! По крайности, они бы не теряли силу с приходом Ночи – когда для нас, стражников, самая горячая пора, чтоб ее Эрлик!

Хадамаха увидел, как помогающий с гробами тощий мальчишка вдруг замер. А потом медленно-медленно повернулся, уставившись на тысяцкого изумленными глазами.

Хадамаха досадливо дернул плечом – не следовало бы господину тысяцкому при чужих-то ушах такое говорить! Статья 18 Кодекса Снежной Королевы – «еретические измышления, противодействие политике Храма». Верное сожжение на Голубом огне! А ежели донесет мальчишка? Хадамаха настороженно уставился на тощего. Умгум, а парень-то знакомый! Тот самый хант-ман, что прибыл в город со скуластым «молодым господином» и прячущей волосы девчонкой-жрицей. Хадамаха стиснул кулаки. Девчонка-жрица тайком прибывает в город. Мальчишка из ее свиты оказывается на кладбище – и хоронит тех… возле кого крутилась другая жрица, толстенькая и немолодая!

– Еще жрица эта прилетела! – словно отвечая мыслям Хадамахи, буркнул тысяцкий. – Верховная Айгыр… А у нас в городе гора трупов!

– Бандиты да бедняки – верховной оно не интересно! – хмыкнул дядя.

– А если кто поважнее помрет? – возразил тысяцкий. И тысяцкий с дядькой переглянулись, а потом дружно покосились на Хадамаху, словно враз застыдившись своих слов. – Ладно, – себе под нос проворчал тысяцкий. – Больше для этих покойников и впрямь разве что черный шаман сделает. Все, можете хоронить! – повысив голос, крикнул он и, не оглядываясь, двинулся прочь с кладбища.

Топорик, которым хант-манский паренек обтесывал стволы, вдруг вывалился у него из рук. Мальчишка страшно побледнел, бросил вслед тысяцкому совершенно непередаваемый взгляд, круто повернулся и рванул прочь с кладбища. Только торбоза дробно затопотали в смерзшуюся землю.

Хадамаха невольно шагнул за ним, будто собираясь гнаться.

– Ты идешь? – нетерпеливо оглянулся на него тысяцкий.

– Да, господин тысяцкий, – буркнул Хадамаха, провожая глазами улепетывающего хант-мана. Если кинуться за ним сейчас – придется рассказать тысяцкому о драке с нынче мертвыми бандитами и, конечно, о толстой жрице! И о девчонке тоже! А вот этого Хадамахе делать вовсе не хотелось. Когда речь заходит о храмовницах, старшие дурными становятся! Стоит их бесстрашному тысяцкому только услышать, что какая-то жрица приходила к помершим – все, пропало! Скажет, что дела Храма – не их дело, да еще и присмотрит, чтоб Хадамаха по собственному почину разбираться не стал. Нет, Хадамаха все еще надеялся дознаться правды. А где тот хант-ман живет, он знает. Надо будет – найдет. И мальчишка неохотно потащился вслед за тысяцким.

– Для чего верховная к нам заявилась? – кивками отвечая на поклоны встречных, продолжал рассуждать тысяцкий.

– Так бедствие же! – поспешая за ним, откликнулся дядя.

– Если б только из-за бедствия, она б в Хант-Манск, к наместнице полетела, – покачал головой тысяцкий. – У нас хоть дворец верховных и стоит, а только ни одна из четырех жриц никогда в нем не бывала. Храмовницы селят там всяких, которые поважнее, вон, Содани из храмовой команды – как из столицы приехал, так при дворце и живет.

– Да-а, столичная знаменитость – он в задымленном чуме жить не станет, – покивал дядя, но тысяцкий его не слушал.

– Ох, неладно в городе! – обеспокоенно бормотал он. – Потому и сама верховная Айгыр здесь! Хотел бы я знать, чего она хочет?

– Верховная жрица Айгыр желает видеть игрока в каменный мяч именем Хадамаха! – провозгласил торжественный, громкий и… хорошо знакомый голос!

Хадамаха медленно опустил голову. Некоторое время он тупо глядел на напыжившегося маленького человечка, напрасно пытаясь понять – как синяя куртка храмовой стражи может сочетаться с голосиной Пыу?

– Ты, Пыу, с чего так вырядился? – раздался изумленный голос дяди, и Хадамаха понял, что глаза его не обманывают, – перед ним, важно выпятив цыплячью грудь, стоял Пыу в обшитой металлическими пластинами ярко-синей куртке храмового десятника!

– Нравится, да? Глядится, да? – на миг утратив всю свою напыщенность, Пыу завертелся на месте, давая возможность полюбоваться собой. – А я ведь говорил, говорил! Знатные господа – они с соображением, умеют ценить настоящих героев! Вот и достославные госпожи жрицы, они тоже, тоже…

– И как же это тебя госпожи жрицы оценили, а, Пыу? – тяжелым, как каменный мяч на темечко, и недобрым, как таежная глушь в Ночи, тоном поинтересовался тысяцкий, разглядывая вертящегося перед ним Пыу, словно пойманного за усы таракана.

Чуть не парящий над землей от гордости Пыу сдулся, как проколотый кожаный бурдюк.

– Ну так это… Вы ж меня сами с поручением в храм посылали… – опасливо поглядывая на бывшего начальника, пробормотал Пыу.

– И вот пришел ты, а жрицы во главе с настоятельницей уже бегут: «Ах, Пыу, герой Пыу, мы столько о тебе слышали: и как ты мзду у городских ворот отважно собираешь, и как во время дежурства в караулке бесстрашно дрыхнешь. Стань у нас десятником, Пыу, а то мы всем Храмом без тебя пропадем…» – продолжил тысяцкий. Его и без того раскосые глаза были зловеще прищурены, но даже сквозь узенькие щелочки, как сквозь крепостные бойницы, сверкало бешенство.

– Нет, ну… Сперва я, конечно, выполнил поручение тыс… господина тысяцкого, – пробубнил Пыу, озираясь по сторонам, будто искал, кто мог бы защитить его от бывшего начальника. Но узкий переулок возле кладбища был удручающе пуст. – Записку передал… – Пятящийся Пыу уперся спиной в ледяную стену дома. Отступать было некуда. – Рассказал… как дело было… – судорожно сглатывая, прошептал он.

– А тебе после этого сразу в десятники, – задумчиво-рассудительно, будто и не полыхала у него в глазах дикая ярость, заключил тысяцкий. – Ну-ну… А Хадамаху теперь вызывают, чтоб сотника дать? – змеино-ласковым тоном поинтересовался он.

– С чего бы это? – упоминание мальчишки аж заставило Пыу позабыть страх. – Играет ваш Хадамаха в мячик – вот и пусть играет, видно, достославным госпожам поразвлечься захотелось…

– Ягун-ыки ты тоже своим рассказом… поразвлек? – еще ласковее прошипел тысяцкий. – Теперь я понимаю, почему, когда я о новой караулке заикнулся, он на меня поглядел, как на храмового нищего. Сказал, что с такими вознаграждениями ему дешевле нового порша купить. Все себе присвоил, а, гад ползучий?

– Господин тысяцкий меня не так понял, – сжимаясь в комок, пролепетал Пыу.

– Главное, что тебя Ягун понял… так, – обманчиво-спокойно сказал тысяцкий. – Спрашивается, где были мои мозги, когда я тебя туда посылал? Наверное, там же, где сейчас будут твои.

– Где? – полностью ошалев от страха, пискнул Пыу.

– В заднице! – взревел тысяцкий, нависая над трясущимся стражником. – Потому что я их тебе туда затолкаю! Вместе с головой! – И знаменитая родовая ярость подгорных коневодов Сумэру выплеснулась на истошно визжащего Пыу. Рыча, как целое медвежье семейство, тысяцкий ухватил Пыу за куртку и рывком вздернул над головой. Болтающий ногами стражник, вереща, повис между небом и землей, а на руках у тысяцкого разом повисли Хадамаха и его дядя.