Virago - Копылова Полина - Страница 3

Торнадо. Слово явилось само, свободное от языка, к которому принадлежало, от значения, слишком простого (всего-то – вертушка!) для того, чтобы дополнять Имя. Имя единое тех трех или четырех темных извивающихся столпов, что кружили один возле другого – паслись – на открытой воде очень далеко от берега. Тонкие, сочетающие грацию угря и водоросли, уходящие верхушками в слепую небесную белизну – они не выглядели силой. Но, не отводя от них глаз, она ждала, жаждала увидеть, как сходящее у самой воды на нет ветряное охвостье подхватывает зазевавшийся кораблик и тянет в тугой ревущий круговорот, круша и кроша все, что мешает вращению – реи, мачты, киль, каюты, борта, шпангоуты – до тех пор, пока взбесившийся воздух не выбросит из себя шлейфом мелкие черные обломки и лягушками раскоряченные тела.

Но торнадо не сходили с места – по всякому клонясь и виясь, они продолжали пастись, дразня своей отчужденностью и силой – о которой она знала, и которой не чувствовала…

И ей еще подумалось: а бывает ли такое на самом деле?..

День второй,

в который мона Алессандрина представлена донне Элизабете Морелла д'Агилар, и та удостаивает ее обращением «донна».

Мраморные мостовые с водостоками и плывущие слева и справа портики были бы куда более к лицу сиятельному послу венецейскому, чем разбитая мавританская вымостка и пестрые навесы над лавками и тавернами – думала мона Алессандрина, глядя на город, наполовину скрытый гордым длинноносым профилем мессера Федерико. К лицу ему было бы приветствовать встречного патриция кивком и поднятием руки, и морщиться, минуя плебейское сборище. К лицу ему было бы направляться сейчас на соревнования колесниц или гладиаторские бои в Колизеум, высокий, огромный, круглый, как основа для Вавилонской башни… А ведь в этом городе должен бы сохраниться Колизеум, когда-то город был римским, как и многие города… Не потому ли она видит сквозь тесноту и толкотню белые мостовые, белые портики и синие, как эмаль, небеса, в которых кружат орлы? Она посмотрела вверх – нет, орлы не кружили. Да и неба не видать было из-за навесов и почти сходящихся крыш.

Сиятельный посол следовал к обедне в больших конных носилках, и для этого пришлось выбрать самые широкие улицы.

Они опоздали и свои два почетных места заняли последними, чем мессер Федерико был недоволен.

Справа и слева приподымались со своих мест и слегка кланялись разодетые в бархат вельможи. За высокими спинками скамей совсем не было видно темных обширных нефов, полных народа, а впереди – близко – сиял алтарь, где спешили с последними приготовлениями служки, и собор казался меньше, чем был на самом деле… Белоствольный лес витых колонн поддерживал своды, тонувшие в желтоватой мгле. Тонкий глянцевитый орнамент оплетал сплошной вязью полукупол над алтарем. Алессандрина вглядывалась в орнамент, по извечной людской привычке вычленяя из многих линий знакомые очертания – какой-нибудь пальчатый фиговый лист, или фигурку зверя. Очень скоро у нее заболели и набрякли слезами глаза, а орнамент заколебался и зарябил. Она отвернулась.

Настроения молиться не было – не шел из головы чудной сон про торнадо. Да она и не молилась, как люди молятся, полагая, что с Богом можно говорить только мысленно, да и то не во всякое время. Однако она весьма непринужденно и сосредоточенно проделала в течение часа с лишком, пока длилась месса, все то, чего ждут от набожной прихожанки, краем уха слушая, как бормочет молитвы мессер Федерико. Дома, стоя в церкви мессу, можно было заодно узнать все городские тайны. Здесь отвсюду текла слитная молитвенная латынь, любое постороннее слово резануло бы слух, как тихо его не прошепчешь, любое лишнее движение головы, кроме земного поклона, было бы замечено. А стоило поднять голову, как проклятый орнамент всеми своими острыми углами впивался в зрачки.

Наконец, все хором выдохнули «Amen!», Алессандрина – с тайным облегчением, и тут же ее локтя коснулся предупредительно подставленный локоть посла:

– Пойдем, – коротко сказал мессер Федерико и, легко ступая по истертым плиткам, она пошла.

– Какой странный собор, дядюшка, – заметила она, опустив для краткости «достопочтимого», – все нефы одинаковые, и…

– Это бывшая мечеть, – оборвал он ее размышления, – если угодно, я вам расскажу после… Целую руки вашей светлости! – нараспев обратился он к рослой разряженной женщине, рядом с которой Алессандрина показалась девочкой, и с чувством приложился к милостиво протянутой руке.

Дама выжидательно улыбнулась.

– Вы с каждым днем расцветаете, ваша светлость… Позвольте мне представить – моя племянница, мона Алессандрина.

Алессандрина присела в очень-очень низком реверансе, помня, что кастильцы – ценители церемоний.

– Рада приветствовать вас, дон Федерико, и вас, донна Алессандрина, – дама в ответ поклонилась только слегка. Она говорила с очень сильным акцентом, и была красива. И глупа, если это о ней упоминалось вчера за обедом. Алессандрина прикинулась очень скромной племянницей сиятельного посла, чтобы беспрепятственно слушать, о чем будут говорить мессер Федерико и красивая синеглазая донна, не уступающая ростом мужчине.

– Донна Алессандрина, прошу вас не брать пример с вашего дядюшки, и звать меня донна Элизабета, а не «ваша светлость», – видно было, что фраза далась ей с некоторым трудом. Алессандрина поблагодарила за честь.

Они сошли с паперти, раздавая монеты осаждающим со всех сторон нищим. Донна Элизабета была не слишком щедра, и нищим пришлось удовольствоваться медяками. А внизу у ступеней донну Элизабету ожидала свита – не меньше двадцати всадников, и ее собственная белая арабская лошадка, на длинной черной попоне которой красовался герб – алый орел, с девизом: «Все что хочу – найду, все что найду – возьму!» Мессер Федерико помог донне сесть в седло, расцеловал ей на прощание руки и шитый стеклярусом подол, Алессандрина присела.

– Какова? – спросил он уже в носилках.

– Красива. Богата. Скупа. Об остальном я не успела составить мнения. Она грандесса?

– Да, грандесса. Маркиза Морелла и графиня д'Агилар. Действительно, богата. Не сказал бы, что скупа, но бережлива. И очень приближена Ее Высочеством, очень. Я бы сказал, чрезмерно приближена. Не проходит и дня без того, чтоб королева не сказала о ней доброго слова, а за королевой повторяет весь двор. Потому не скупитесь на добрые слова. Еще у этой дамы есть муж, но он нестоящий человек, хотя и племянник короля.

– Племянник короля?

– Незаконнорожденный сын его покойного брата и какой-то мавританки.

Алессандрина покривила рот.

– И правда, нестоящий… Он красив?

Мессер Федерико хохотнул.

– Узнаю женщину. Да, красив. Но сейчас он уехал, и говорят, надолго. Вы вряд ли его увидите.

– Что же могло увести красивого мужа мавританских кровей от такой женщины?

Мессер Федерико загадочно поднял густые брови:

– Не все браки заключаются на небесах. Нам ли с вами об этом не знать?

Если мона Алессандрина и не знала об этом, то она ничем не показала своего неведения.

– Она непременно пригласит нас на прием. У нее часты приемы. Она замужем всего полгода, и еще не пресыщена светом.

День третий,

который мона Алессандрина посвящает незначащей, как кажется, болтовне.

В просторном доме донны Элизабеты не было места словесным и иным вольностям. В нем царила, даже тиранствовала благопристойность одежд и речей – мона Алессандрина ощутила это, едва только вошла туда, опираясь, по обыкновению, на локоть мессера Федерико. Зато повсюду было очень много золота и позолоты, отчего казалось, будто тонкий золотой туман стоит в неподвижном душистом воздухе обширных покоев, исчерченных по потолку тем самым четким-четким орнаментом, от которого у моны Алессандрины заломило глаза в соборе.

Общество было пестро как одеждами, так и составом – был и обласканный светом астролог, и двое молодых идальго, глядевшие на всех искательно и тревожно, и дама в широкой юбке на обручах по образу и подобию королевы Хуаны; дама эта никак не могла удобно усесться, все привскакивала, и явно прибыла из провинции, куда дошел слух о Хуаниных юбках, но не секрет их покроя. Была и доверенная подруга Ея Высочества, Беатрис де Бобадилья, маркиза Мойя. Она сидела поодаль в глубоком кресле с подушками, и неторопливо рассматривала одного гостя за другим, с таким выражением, с каким ребенок смотрит на ученых обезьян. Стоило оказаться под ее взглядом донне Элизабете, как лицо маркизы озарялось короткой холодной улыбкой, означающей видимость расположения.