Летописи Святых земель - Копылова Полина - Страница 3

За два дома отсюда жил ее друг и должник, человек неясный, но ловкий. Она решила сбагрить ему раненого – пусть делает с ним что захочет, а она, Эрсон, простит ему все долги… Нет, половину долгов. От двух мертвецов она и сама избавится.

Прислужник бегал вокруг столов, собирая в корзину объедки и посуду. Догорающие свечи с треском кудрявили тонкие нити дыма. Воздух посерел и сгустился, остывающие ночные запахи неприятной тяжестью наполняли грудь.

– Отнесешь на поварню и вернешься, – указала Эрсон прислужнику, уже спокойнее глядя в светлеющие окна. Сверху спустилась горничная, доложила, что раненый до сих пор в беспамятстве. Потом вернулся прислужник, отряхивая куцый камзол и протирая сонные глаза. – Сходи в дом к господину Гиршу Ниссаглю, приведи его ко мне. У меня в нем нужда.

Прислужник кивнул и ушел. Эрсон стала размышлять о мертвецах, эти мысли на ощупь были как булыжники, грузные, осклизлые. Сначала пришла идея мертвецов сжечь. Но соседи могут учуять запах. Можно утопить – но река отсюда далековато. Где-то вдалеке хрюкнула свинья, своя или соседская, видимо проголодалась. А не скормить ли мертвецов свиньям? Да! Сегодня же и скормить. Так забот меньше. А потом свинью тоже съесть Новый год скоро. Только надо посоветоваться с Ниссаглем, он свой, скажет, как лучше. За это вернуть ему еще две или три расписки.

От размышлений ее оторвал приход Ниссагля. Он был укутан в заношенную заячью шубу с намокшими до колен полами, только лицо и видно. Узкие скулы окрасил румянец. Глаза, не серые, не карие, а того странного цвета, который почему-то зовут зеленым, угрюмо поблескивали. Кривляясь, он поцеловал ей руку выше запястья, откинув зубами рукав. Потом, нахально щурясь, предупредил:

– Денег нет.

– Не надо. По крайней мере, сейчас. Хочешь облегчить свои долги, Гирш?

– Еще бы. По правде сказать, под их весом я становлюсь все меньше.

– Не говори глупостей. Обольстителя лучше тебя не рожала женщина. Но слушай: я прошу тебя мне помочь. Сегодня ночью в моем милом доме случилась беда. Двое клиентов порезали друг друга из-за Лийф.

– Я их вполне понимаю.

– Лийф тоже закололи. Я не знаю, кто это сделал, девочка ведь была ни при чем, совершенно ни при чем.

– Жалко.

– Видишь ли… Один раненый жив. Пока. Это очень знатный господин. И я попросила бы тебя его забрать. За это я уплачу половиной расписок.

Гирш надолго задумался, лицо у него стало каменным. Потом, что-то решив для себя, ответил:

– Хорошо. Я могу поместить его на своей половине дома. А как он туда попал, никого не волнует, меньше всего его самого. Ежели что, скажу, что он сам постучался в наш дом, умоляя о помощи. Могу я взглянуть на этого беднягу?

– Да, конечно. Он совсем молоденький. Должно быть, первый раз в веселом доме. Личико у него нежное, волосы до того мягкие, что погладить охота. И Лийф ему приглянулась. На них двоих даже смотреть было приятно, как будто и впрямь влюблены… Я в отхожем месте была, когда вся эта беда приключилась.

Эрсон осторожно толкнула низкую дверь, пригнулась, входя. Гирш тоже, хотя притолока и так была на две ладони выше его головы.

В комнате все еще продолжалась глухая и страшная ночь. Пламя свечи стояло неподвижно, источая тяжелый и тусклый свет. Тени от кистей балдахина пугающе выросли. Сильно пахло кровью.

Ниссагль, прищурясь, вгляделся в лицо раненого:

– Действительно, мальчик совсем. Черт, как угораздило! Лекарь был? В ответ на это Эрсон промолчала, и Ниссагль сказал:

– Ладно, договорились. Я беру его себе. Мне не кажется, что он проживет долго. Кстати, а что ты сделаешь с теми двумя?

– Я придумала скормить их свиньям. Гирш задумался, потом кивнул:

– Находчиво.

– Как ты думаешь, а платья они съедят?

– Все сожрут.

– А в мясе тряпок не будет? Ниссагль мрачно улыбнулся:

– Эрсон, ты разбираешься только в том, что ниже пояса, будь то человек или свинья. Тряпки будут в желудке, да и то, я думаю, они там переварятся. Однажды свинья проглотила кису с медяками. Я тогда был еще маленький. Целый день думали: резать свинью или нет. А когда разрезали, увидели, что в ее желудке кису эту кожаную разъело до дыр и медяки стали щербатыми. Ладно, давай расписки, и поторопимся, пока на улицах пусто.

Пробыв полчаса дома, пока устраивали раненого, Ниссагль снова вышел на воздух. Уже совсем развиднелось, было облачно, но светло. Снег на улицах слежался бурыми бороздами, на дне которых блестела вода. Стены покрылись инеем. С кровель капало. Под медными жерлами церковных водостоков наплыло синеватое месиво с наледью по краям. Пахло тяжелой зимней влагой, навозом, копотью, мокрой известью стен, горячим хлебом, дымом. Ниссагль спешил, пряча в мех потрескавшиеся губы. «Смотри-ка, вот мозгляк! Наверное, из Леса Аргаред, в Хааре таких не водится!» засмеялся кто-то ему вслед, потом запустил снежком, больно ударившим в спину, но Гирш даже не обернулся, так он спешил. Ему надо было пройти еще полгорода.

Второй этаж пузатого дома нависал над улицей, орошая ее сплошным дождем капели – не помогали даже два водостока в виде драконов, едко-зеленые от постоянной сырости. Малорослый посетитель нырнул под этот дождь, ощутив удары капель даже сквозь плотно намотанный шаперон. Открывший ему стражник был удивлен, увидев щуплую фигуру.

– Чрезвычайное и неотложное доношение господину начальнику городской стражи. Дело чести и жизни короля. – В голосе недомерка прозвучал металл, и стражник, впустив гостя и довольно вежливо осведомившись о его имени, отправился докладывать. Ниссагль присел в высокое скрипучее кресло и от напряжения никак не мог откинуться на спинку, все время сутулился. Вернулся стражник.

– Господин начальник вас ожидает. Следуйте за мной.

Он не запомнил переходов, какими шел, не разглядел, в какой комнате его принимают. Поклонившись низко и натянуто, он дожидался приказа говорить.

Тишина. Незнакомая брюзгливая тишина чужого покоя. Резные бутоны шиповника на спинке кресла, один обломан, меж ними толстые пальцы начальника. Дождавшись похожего на окрик приказа, он сглотнул и начал:

– Господин начальник городской стражи, хочу вам донести, что в моем доме находится тяжело раненный и впавший в беспамятство его величество король Эмандский.

От нежданно пришедшей женской немочи болел низ живота – тупо и неотвязно. Желудок сжало комком от сосущего страха.

Она согнулась под одеялами, втянув голову в плечи и поджав колени, как плод в утробе, завозилась со стонущим вздохом, даже позволила себе замычать сквозь стиснутые зубы – так ей было скверно. Хуже всего в жизни боль женской тягости и ощущение страха. Теперь все это было вместе. Она грела живот ладонями, но и это не помогало.

Не надо, не надо было вчера принимать Эккегарда Варграна. Ведь знала, что тягость близко. Пустила. Ну и мучайся теперь, дура! Вот тебе за его вчерашний стыдливый румянец, за его потупленные перед всезнающей прислугой глаза, за его печальное, покаянное после приступа страсти лицо… Но как же славно! Она хохотнула, глуша смех в одеяле, – сегодня беспомощная, расслабленная и неспокойная, но вчера на этой самой кровати в душной тени нависшего балдахина окончательно привязавшая к себе благороднейшего и добродетельнейшего Эккегарда Варграна, что был плотью от плоти рода Высоких Этарет, магнатом и сыном магнатов, личным другом короля.

Тут воспоминание о короле накрыло мутящей нехорошей тревогой, Варгран со своим стыдом и сбивчивыми увещаниями вылетел из головы, и взгляд ее сосредоточился на пламени свечи. Это была простая белая свечка без часовых отметок, она никогда не гасла возле ее постели, хотя, с точки зрения местных, была совершенно бесполезна – от нечисти не хранила. Для этого имелись другие свечи, толстые, рябые, с витыми бороздками, словно их скручивали из лепешек, сиявшие искрящим холодным зеленым огнем. Они догорали до конца и сами гасли, исходя дымом, и в покое после них долго пахло чем-то неуловимо тонким – то ли смолой, то ли травой, то ли мхом болотным.