Теперь ты меня видишь - Болтон Шэрон - Страница 25

— Ключ от сарая, — потребовал он, протягивая руку.

Спорить было бесполезно. Я честно призналась, что ключ лежит на крыше. После того как он исчез за дверью, я начала считать: десять, девять… Вышел он на счет шесть — с округлившимися глазами и поднятыми руками. Можно было ничего не говорить, но он все-таки сказал:

— Что это такое?

— Для поддержания формы, — пояснила я. — Рекомендовано лучшими спортсменами страны.

Я не дала ему времени резонно возразить, что ни один спортсмен не порекомендует наряжать свою боксерскую грушу, и быстро вернулась в дом. Он все осмотрел. Уже из гостиной я услышала, как он запирает дверь в зимний сад. Вернувшись, он застыл в проеме между гостиной и спальней.

— Во-первых, я еще никогда не видел, чтобы женщина жила в такой квартире, — сказал он. — Боже мой, неужели у тебя нет ни единого плюшевого мишки?

Он старше меня по званию. Мы теперь одна команда. И он действительно считал, что оказывает мне любезность. Я буду сохранять спокойствие во что бы то ни стало.

— Спокойной ночи, детектив-инспектор Джосбери. Спасибо за помощь.

Я стояла у камина, твердо решив не сходить с места, пока он не уберется.

Но он, кажется, принял схожее решение.

— Во-вторых, — продолжал он, — тебе нельзя оставаться тут одной. Талли мне мои же кишки на завтрак скормит.

Спокойствие.

— За те пять лет, что я тут живу, на мою безопасность еще никто не покушался. Двери я запру, не беспокойся. А о кишках, учитывая события последних дней, лучше бы не упоминать.

Губы Джосбери снова скривились в усмешке. Он поднял левую руку, а правой начал загибать на ней пальцы.

— Первое: сад от улицы отделяет хлипкая калитка. Я на нее приналег плечом — и она поддалась. Второе: дверь в зимний сад прогнила, и с ней тоже справится любой человек с одним здоровым плечом. Третье: цилиндрический замок на входной двери я лично смогу открыть при помощи кредитной карточки за десять секунд. У тебя даже цепочки нет. — Он опустил руки и покачал головой. — Это южный Лондон. Даже если бы по улицам не разгуливал маньяк… Тяга к саморазрушению, да?

Наверное, ответила бы я, если бы была до конца честна. Но ответила я иначе:

— Я подопру дверь креслом и буду спать с телефоном в руке. А теперь, пожалуйста…

— Телефончик, кстати, давай сюда. Я тебе завтра новый выдам. Одеяло найдется?

— Что?

— Я буду спать на диване.

— Только через мой… Нет! И речи быть не может. Выметайся!

Он подошел к дивану и начал деловито взбивать подушки.

— Талли, наверное, сможет переселить тебя в более безопасное место, но это завтра. — Он взял две диванные подушки и уложил одну на другую, явно намереваясь лечь на них головой. — С такими замками ты тут жить не будешь. Надо бы еще сигнализацию установить, с прямой связью с участком.

— Ты плохо понимаешь по-английски?

— А запасной зубной щетки у тебя случайно не найдется? — поинтересовался он, сбрасывая куртку и усаживаясь на диван.

Он остался в одной черной майке, и я заметила на правом предплечье малюсенький шрамик от прививки. Предплечья у него, надо сказать, были что надо.

— Ты здесь не останешься.

— Флинт, я ужасно устал. — Этот мерзавец уже разувался. — Хватит трепаться, ложись спать.

— Я не могу спать в соседней с тобой комнате! — рявкнула я, прежде чем осознала двусмысленность своей фразы. О боже!

Все, пат. Джосбери посмотрел на меня. Встал. Я попятилась и чуть не шмякнулась прямо в камин. «О нет. Только не он. Кто угодно, только…»

— Ты хочешь сказать, что сможешь уснуть в однойкомнате со мной? — еле слышно спросил он.

Я запретила себе даже думать об этом. Нет! Я помотала головой.

Джосбери смерил меня долгим взглядом, потом посмотрел на часы и достал мобильный.

— Так я и думал, — сказал он.

Четверть часа спустя на моем диване уже сидела, закутавшись в плед, женщина-полицейский. Она, приглушив звук, смотрела телевизор и потягивала кофе, а я лежала у себя в кровати, еще мокрая после душа, и прикидывала, когда же наконец пройдет эта дрожь.

33

В морге при больнице Святого Томаса тихо играла классическая музыка. Помещение было оборудовано по последнему слову техники, но что-то выдавало его вневременную природу: то ли избыток сверкающей стали, то ли аккуратно расставленные по полкам пробирки и мензурки. Несмотря на свое мрачное предназначение, морг странным образом умиротворял. А нам всем не помешало бы немного умиротворения, если учесть, на что мы пришли полюбоваться.

Патологоанатом, некий доктор Майк Кейтс, оторвался от рабочего стола.

— Мне вам пока что сказать особо нечего, — признался он. — Обычно материала все-таки дают побольше.

Помимо Кейтса и его лаборанта, парнишки лет двадцати, не старше, в прозекторской находились четверо полицейских: Дана Таллок, Нил Андерсон, Пит Стеннинг и я. Для нас со Стеннингом (он сознался мне по дороге) это было первое вскрытие. Для Андерсона и Таллок — вряд ли, но нервничали они не меньше нашего. Немудрено. Крохотный кусочек человеческой плоти, лежавший посредине стального стола, имел какой-то даже непристойный вид.

Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на музыке. Не то чтобы я была завзятой меломанкой — классику я вообще практически не слушаю, — но нежная точность этих нот и чистота созвучий оказывали на меня целительное воздействие.

Кейтсу было далеко за сорок. Высокий, грудь колесом, седой и голубоглазый. На левом безымянном пальце, под резиновой перчаткой, темнел пластырь: прикрывал обручальное кольцо.

Подавшись вперед, он подергал верхний угол этого… скажем так, образца.

— Ткань точно человеческая, — сказал он. — Смотрите, вот фаллопиевы трубы. — Он указывал на какие-то серые, с металлическим отливом, горошины. — Это зажимы Филши. До такого уровня еще не эволюционировали даже шимпанзе. Женщину стерилизовали. Еще могу сказать, что ткани довольно свежие.

Пианист сыграл несколько нот, таких чистых и ясных, отделяя каждую долгой паузой.

— Насколько свежие?

— Ну, совсем недавно вырезали. Мы сейчас проверяем наличие бальзамирующих растворов, но, если честно, формалин мы бы сразу унюхали. Ткани только начали разлагаться. По моим оценкам, прошло не более суток. Свежачок, так сказать.

Темп нарастал, музыка становилась все громче, и я представила пальцы пианиста, порхающие по клавишам. Надеюсь, Кейтс больше не будет употреблять слово «свежие» и его производные.

— Что вы можете сказать о женщине, которой… это принадлежало?

— Это была взрослая женщина. Судя по размеру, как минимум один раз была беременна. И беременность продолжалась не менее двадцати четырех недель. — Он отошел от стола и устало потянулся. — Во время беременности матка увеличивается по мере созревания плода, а потом крайне редко сжимается до прежних габаритов. Разве что после климакса. Так что женщина точно не пожилая. А еще — рожавшая.

Он пригласил нас подойти поближе и повернул лампу так, чтобы свет падал прямо на орган.

— Сейчас вы видите перед собой шейку матки, — сказал он, указывая пальцем. — Вот эта дырочка — это внешний зев. Так сказать, лаз для младенца. Видите такой как бы разрезик и легкое искривление?

Это просто лабораторная на уроке биологии, твердила я себе. Я на тех лабораторных держалась молодцом.

— И что это значит? — спросила Таллок.

— До родов зев имеет аккуратную круглую форму. Получается, что женщина точно рожала. Без кесарева.

На шее у Таллок явственно проступили вены, которых я прежде не замечала. И губы она сжала крепче обычного.

— А точнее указать возраст не сможете?

— Давайте ее вскроем. Не возражаете?

Кейтс взял скальпель, как будто подгадав под внезапное оживление в фортепианной пьесе. Два пальца упорно колотили по одним и тем же клавишам. Я отвернулась, когда он делал надрез. Таллок даже не поморщилась.