В поисках Аляски - Грин Джон - Страница 13

Когда Аляска галопом пронеслась по какому-то простейшему вопросу, касающемуся линейных уравнений, баскетболист-нарик Хэнк Уолстен сказал:

— Погоди, погоди. Я не понял.

— Это потому, что у тебя в мозгу работает всего восемь клеток.

— Согласно исследованиям, марихуана для здоровья полезнее, чем эти твои сигареты, — возразил Хэнк.

Аляска проглотила пригоршню картошки фри, сделала затяжку и выпустила дым Хэнку в лицо:

— Может, я и умру молодой. Зато хоть умной. Давайте вернемся к тангенсам.

за сто дней

— НЕ ХОТЕЛОСЬ БЫ показаться банальным, но почему Аляска? — поинтересовался я.

Я только что узнал результаты теста по математике, и меня переполнял восторг: она оказалась настолько хорошим учителем, что я смог получить четверку с плюсом. В эту тоскливейшую хмурую субботу мы с ней сидели одни перед телевизором и смотрели Эм-ти-ви. В комнате с телевизором стояли старые диваны, оставшиеся от предыдущих поколений учеников Калвер-Крика, и воздух там был затхлым — пахло пылью и плесенью. Полагаю, из-за этого там почти никогда никого и не было. Аляска отпила глоток «Маунтин дью» и схватила меня за руку:

— Это все рано или поздно спрашивают. Короче, когда я была маленькая, моя мама вроде как хипповала. Ну, представляешь себе, носила безразмерные свитера, которые сама же и вязала, травку постоянно курила… и все дела. А папаша был настоящим республиканцем, и, когда я появилась на свет, мама сказала, что меня надо назвать Гармонией Весны, а папа — Мери Френсис. — Она говорила, покачивая головой в такт музыке, которую крутили по телику, хотя это была какая-то жутко надуманная попсовая заунывная песня, которую Аляска, по ее же словам, вроде как ненавидела. — Так что они решили не называть меня ни Гармонией, ни Мери, а дать право выбора мне самой. Когда я была маленькой, меня звали Мери. Ну, то есть они-то звали меня «малышка» или как-то так, но в официальных бумагах писали «Мери Янг».А на семилетие подарили мне право выбрать имя. Круто, согласись? Так что я весь день изучала отцовский глобус в поисках чего-нибудь поинтересней. Сначала я выбрала Чад, это такая страна в Африке. Но папа сказал, что это мальчишеское имя, и я выбрала Аляску.

Да, жаль мнеродители не дали права выбрать имя. Более того, они сами остановились на том единственном, которым в семье Холтеров уже целый век называют первенцев.

— Но почему именно Аляска? — спросил я.

Она улыбнулась правым уголком рта:

— Потом я узнала, что мое имя означает. Оно происходит от алеутского слова Alyeskaи переводится как «то, обо что бьется море». Мне это жутко нравится. Но тогда я просто увидела Аляску. Она была такая огромная, а я хотела вырасти большой. И еще: она располагалась очень далеко от Вайн-Стейшн — как раз то, о чем я мечтала.

Я рассмеялся.

— А теперь ты такая большая и живешь далеко от дома, — все еще улыбаясь, сказал я. — Поздравляю.

Аляска перестала качать головой и отпустила мою (к сожалению, вспотевшую) руку.

— Уехать не так-то просто, — серьезно сказала она, глядя на меня так, будто я знал, как это можно сделать, но ей не говорил. А потом она как бы сменила лошадей нашей беседы прямо на переправе: — Знаешь, чем я хочу заниматься после колледжа? Хочу стать училкой у детей-инвалидов. Блин, если я даже до вас математику донесла, то кого хочешь чему хочешь научу. Может, аутистов, например.

Говорила она тихо и задумчиво, как будто рассказывала мне какую-то тайну, и я наклонился к ней. Меня вдруг охватило такое чувство, что мы должны поцеловаться, что мы просто обязаны поцеловаться сейчас, на этом пыльном и прожженном сигаретами оранжевом диване, который стоит тут уже сто лет. Я бы это сделал: я все наклонялся бы к ней, пока не потребовалось бы повернуть голову, чтобы обогнуть ее идеально ровный нос, и почувствовал бы прикосновение ее нежнейших губ. Я бы так и сделал. Но она не дала.

— Нет, — сказала Аляска, и я поначалу не понял, прочитала ли она мои мысли и поняла, что я брежу этим поцелуем, или возразила сама себе вслух. Она отвернулась от меня и сказала тихо, вероятно, самой себе: — О боже, я же не из тех, кто сидит и рассказывает о том, что собирается делать. Я буду просто делать. Воображать свое будущее — это все равно что ностальгировать.

— М-м-м?.. — спросил я.

— Ты живешь, как будто в лабиринте застрял, думаешь о том, как однажды из него выберешься и как это будет прекрасно, и живешь именно этим воображением будущего, но оно никогда не наступает. Ты думаешь о будущем, чтобы сбежать из настоящего.

Мне показалось, что в этом есть смысл. Я, например, воображал, что жизнь в Калвер-Крике будет более захватывающей — а на деле оказалось больше зубрежки, чем приключений. Но если бы я ничего не воображал, я бы сюда вообще не приехал.

Аляска снова повернулась к экрану — теперь там шла реклама какой-то тачки, и она пошутила, что для ее Голубого Цитруса тоже надо снять ролик. Имитируя полный страсти грудной голос, которым озвучивают рекламу, она сказала:

— Маленький, медленный и в целом дерьмовый, но все же ездит. Иногда. Голубой Цитрус: обращайтесь к ближайшему дилеру подержанных тачек.

Но мне хотелось продолжить разговор о ней, о Вайн-Стейшн и о будущем.

— Иногда я тебя не понимаю, — сказал я.

Аляска на меня даже не взглянула. Она лишь улыбнулась телику и изрекла:

— Ты меня никогда не понимаешь. В этом-то все и дело.

за девяносто девять дней

ПОЧТИ ВЕСЬ СЛЕДУЮЩИЙ день я провалялся в постели, погрузившись в до жути скучный вымышленный мир Этана Фрома, а Полковник сидел за столом, постигая тайны дифференциальных уравнений или чего-то в этом роде. Хотя мы и пытались сократить перекуры в душе, сигареты у нас кончились даже раньше, чем стемнело, что вынудило нас отправиться в комнату Аляски. Она лежала на полу, держа над головой книгу.

— Пойдем покурим, — сказал Полковник.

— У вас сигареты кончились, да? — ответила она, даже не глядя на нас.

— Ну. В общем да.

— Пять баксов есть? — спросила Аляска.

— Нет.

— Толстячок?

— Ну ладно, ладно.

Я достал из кармана пятерку, и Аляска дала мне пачку «Мальборо лайтс». Двадцать сигарет. Я знал, что выкурю из них штук пять, но пока я субсидирую Полковника — он не будет упрекать меня в том, что я богач, выходник, у которого просто родители не в Бирмингеме.

Мы нашли Такуми и пошли к озеру, прячась за немногочисленными деревьями и хохоча. Полковник выдувал кольца, которые Такуми обозвал пафосными, а Аляска тыкала в них пальцем, как ребенок в мыльные пузыри.

А потом вдруг хрустнула ветка. Это мог быть просто олень, но Полковник все равно сорвался с места. Прямо за нами раздался голос:

— Не беги, Чиппер.

Полковник остановился, развернулся и покорно поплелся обратно.

К нам неспешно подошел Орел, раздраженно поджав губы. На нем была белая рубаха с черным галстуком, как и всегда. Он окинул нас по очереди Роковым Взглядом.

— От вас воняет, как от поля табака в Северной Каролине при пожаре, — сказал он.

Мы молчали. Я чувствовал себя как-то несоразмерно ужасно, как будто меня застукали при попытке бегства с места преступления после того, как я убил человека. Он будет звонить родителям?

— Жду вас завтра в пять в суде, — объявил он и ушел.

Аляска присела, подняла брошенную сигарету и продолжила курить. Орел резко развернулся — его шестое чувство отреагировало на факт Неповиновения Старшим. Аляска снова бросила сигарету и растоптала ее. Орел покачал головой, и, хоть он и был дико зол, богом клянусь, он улыбнулся.

— Он меня любит, — сообщила мне Аляска, когда он уже дошел до общаг. — И вас всех тоже любит. Но школу любит больше. В этом-то все и дело. Орел считает, что, если он будет нас стращать, это будет хорошо и для школы, и для нас. Это непрекращающаяся борьба, Толстячок. Борьба Хороших против Хулиганов.