Джокер - Разумовский Феликс - Страница 32

Подполковник Звонов как-то привык считать, что вначале было Слово… Ан нет!

— Давным-давно, — поведал целитель, — в мире не было совсем ничего. Только Вселенская Трясина и Священный Первопредок Куй Дал, воссевший на болотную кочку. Так он сидел долго, много тысяч лет, предаваясь неизъяснимой медитации. Затем отхлебнул из трясины, усвоил, изверг и сотворил из исторгнутого весь видимый мир. Затем снова отхлебнул и снова изверг… Так появились животные, растения, люди…

«Ну да, — согласился, помнится, подполковник. — Весь мир — дерьмо…»

— Истина пребывает в болоте!..

«А я думал, в вине…»

— И тем, кто примет трясинную купель, Куй Дал в Своем милосердии откроет все мыслимые блага…

«Э, э, ребята, вы мне тут только в Сусаниных играть не начните!» — забеспокоился Звонов…

Час спустя на званом ужине в ресторации, где среди прочих присутствовали глава администрации и его зам, целитель поведал:

— Мы были в Пантанале, посещали болота Седд, пристально изучали Полесье, Майами и Томскую область, но глубоко уверены, что такой трясины, как у вас, нет нигде. [59]Если бы лучезарный Куй Дал решил начать всё сызнова, он со стопроцентной вероятностью выбрал бы вашу топь. Так что мы здесь — надолго. И пришли с миром…

Возвышенный философ наверняка оперировал чисто духовными категориями, не беря в усмотрение столь низменную материю, как рыночный бизнес.

На следующий же день трясинники рангом пониже устроили в этой сфере блицкриг, с боем оккупировав на летнем пещёрском базарчике лучшие места. Дабы торговать амулетами, эликсирами, неведомого происхождения лечебными травами и заговорёнными изображениями Первопредка. Паша Долгонос и Сева Тянитолкай, курировавшие рыночную торговлю, отреагировали сразу. Забили стрелку и… так получили по рогам, что, видимо, в ближайшем будущем не будут курировать ничего.

«Вот-вот, так оно и начинается. — Звонов отвернулся от окна, вздохнул, с ненавистью глянул на ходики. — Вначале иконки да ладанки, потом тяжёлые наркотики. Попутно бандитизм, поножовщина, растление малолетних и проституция. Вот и вся восточная утончённость…»

Часы показывали одиннадцать тридцать три. Стало быть, до обеденного времени оставалось двадцать семь минут. Одна тысяча шестьсот двадцать секунд.

Плюнув на принципы, подполковник схватил бутылку, жадно глотнул, закусил домашним бутербродом… Что поделаешь, ну не было у него избы с русской печкой и супруги-пирожницы, как у «старшего брата» Забелина. Он жил в одной из немногих пещёрских пятиэтажек, его жена работала в школе учительницей, и вершиной её кулинарного мастерства был картофельный суп с горбушей из жестяной баночки. Впрочем, Звонову такой суп нравился…

 «Нет, с этим надо что-то делать, — твёрдо решил он, покосившись ещё раз на зелёно-жёлтый разлив под окном. — И делать немедленно. Только вот кому? Сергеев пьет, Синягин болеет, у Кузнецова, говорят, жена к другому ушла… Где взять кадры, которые должны решать всё? Какой дурак будет нынче подставлять башку за нашу-то символическую зарплату?.. Ясен пень, надо срочно что-то делать, но что?»

Решить исконный русский вопрос помогло исконное же русское средство. Глотнув во второй раз из заветной бутылки, подполковник исполнился внезапного вдохновения, вытащил фломастер (все собирался очки заказать, но без конца откладывал на потом, а зрение понемногу садилось) и принялся набрасывать черновик депеши. Потому что помнил как «Отче наш» древнюю милицейскую мудрость: чем больше бумаги, тем стерильнее зад.

Тем паче что у нас в России всё делается через это место…

Козодоев. Новый австралиец

— Да, Вован, просрал ты карьеру… — Командир батальона Храпов скорбно пошуршал бумажками на столе, потом кинул быстрый взгляд на Козодоева. — Жидко и обильно, да… Сегодня на постановке задачи так и было сказано — говнюкам у нас не место. Место их у параши, то есть в народном хозяйстве. В общем, Вован, ты ж не маленький, понимаешь, наверное: здесь тебе не жить.

На Козодоева он смотрел по-доброму, с пониманием и сочувствием — вот ведь не повезло человеку.

Скрутило брюхо в неправильном месте и в неподходящее время. То есть именно там и тогда, когда этот пидор в лампасах ехал со своей дачи домой. Сам Храпов наложил бы в штаны, бодро отдал бы честь и был бы таков, а этот, вишь, не стал. Гордый. За что теперь и страдает. [60]

— Да понимаю я, Василь Фокич, понимаю… — Козодоев тоскливо вздохнул. — Только легче что-то не делается. Ведь сколько лет верой и правдой… согласно уставу… Эх…

А про себя подумал: «Вот так, Василь Фокич, и никак иначе. А ведь было время, и на „Ваську“ отзывался, и копеечку занимал, и из одного горла пил. Пока не окончил этот свой ликбез. Теперь вот и при большой звезде, [61]и при собственном кабинете. А перспективы — аж дух захватывает… Да, знание — сила…»

— Э, брат, ишь чего захотел. Справедливости тебе подавай… — усмехнулся Храпов, но тут же помрачнел, покачал лобастой круглой головой. Зачем-то встал, обошёл страдальца кругом, остановился напротив. — Ты, Вован, только мне тут не раскисай, — проговорил он негромко. — Есть у меня кореш в кадрах, курирует Ленобласть, я ему как раз до обеда звонил. В общем, есть должность на периферии, в дыре, но офицерская, в службе профилактики. Вроде какой-то там участковый, вилка — капитан-майор. Фиг ли тут особо думать, давай, Вован, едь. Встанешь на должность, перекантуешься с полгода, ну а получишь звёзды, [62]и всё, пошло-поехало. Давай, давай, у тебя вроде не семеро по лавкам… Ты ж ведь не женился по второму разу-то? Всё холостякуешь?

Последнюю фразу Храпов произнёс с плохо скрываемой завистью. Ну то есть кабинет, кресло, перспективы — они, конечно, да, но… Но.

Козодоев кивнул и почувствовал себя английским уголовником, выпускаемым в Австралии с зыбким шансом уцелеть между крокодилами и пустыней и начать новую жизнь. Скорее всего, в этой жизни помимо прочего больше не будет Люськи, его нынешней подруги… «Нашёл декабристку!» — скажет она ему. Вот и вся Люська с её вечными бигуди, холодными макаронами и несвежим запахом, запутавшимся в простынях…

Вслух Козодоев проговорил: — Ладно, Василий Фокич, рахмат… С прицепом… Офицерские должности, они на дороге не валяются. Когда отбывать-то в дыру?

Ленинградский фронт, 1942. «Жид Порхатый»

«…Засим, любимая моя, прощаюсь. Береги себя и нашего сына Иоську, целую вас крепко-крепко тысячу раз. Твой муж до могилы Фима».

Ефим Фраерман поставил точку, осторожно подул, хотел было перечитать написанное, но не успел, в дверь постучали:

— Разрешите? Товарищ капитан, вас к комполка, срочно.

— Понял, иду. — Жестом отпустив посыльного, Фраерман вздохнул, бережно сложил письмо и, надев пилотку — лихо, набекрень, — вышел наружу.

Там светило солнышко, пахло сеном, клевером, вольным ветерком. Зато в землянке у комполка было сизо от табачного дыма — наигустейшего, стеной от пола до потолка. Это при том, что ни сам полковник, ни майор-особист не позволяли себе курить. Смолил «Казбек» (да как смолил! Паровоз позавидует…) некий штатский в габардине и толстых роговых очках. То есть без погон было ясно, кто самый главный начальник.

— Разрешите? — Фраерман вошёл, глянул, быстро отдал честь. — Командир первой эскадрильи капитан…

— Знаем, знаем, — перебит штатский и прихлопнул ладонью стопку бумаг. — Ефим Абрамович Фраерман, пятнадцатого года рождения, из семьи служителей культа. Детдом, интернат, комсомол, Осоавиахим, военная авиационная школа… Два ордена, три медали, двадцать восемь побед. [63]Жена Фаина Лазаревна, из интеллигентов, и четырёхлетний сын Иосиф. Так?