Птица не упадет - Смит Уилбур - Страница 49

И вот по причинам, которые Шон не может себе объяснить, он чувствует свою все более прочную эмоциональную связь с этим молодым чужаком. Тратит на него время и мысли, сам не понимая зачем.

Возможно, мальчик напоминает ему его самого в такое же годы, и теперь, задумавшись об этом, генерал понял, что под теплом от выпитого шампанского таится печаль по тревожной поре сомнений и мечтаний молодости, когда стоишь на пороге превращения в мужчину.

Возможно, именно поэтому он так восхищается… нет, правильнее сказать, подбирает животных с хорошими качествами. Красивая лошадь, хорошая собака — то, что наездник называет кровью, а собачник классом. Он видел нечто подобное в Марке Андерсе, но даже чистокровную лошадь или классную собаку можно испортить, а уж молодой человек, обладающий такими качествами, тем более нуждается в совете, руководстве и возможности развить свои достоинства. В мире слишком много посредственностей и подонков, подумал Шон. Когда он обнаруживал истинный класс, его сильно влекло к нему.

«А может, — он почувствовал, как его накрывает черная волна тоски, — все дело в том, что у меня нет сына».

У него было три сына. Один умер, еще не родившись, в глуши за рекой Лимпопо.

Второго родила женщина, которая не была Шону женой, и он называл отцом другого мужчину.

Шон почувствовал, что его тоска усиливается, отягощенная чувством вины; этот сын тоже мертв, сгорел в непрочной машине из дерева и брезента, на которой взлетел в небо. Шон отчетливо помнил слова посвящения из очередной книги. «Посвящается капитану Майклу Кортни, кавалеру ордена „За летные боевые заслуги“, одному их тех молодых орлов, которые больше никогда не полетят». Майкл был сыном Шона, хотя родила его жена брата.

Третий сын жив, но он сын только по имени, и Шон изменил бы это имя, будь это в его власти. Отвратительные события, предшествовавшие отъезду Дирка Кортни из Ледибурга много лет назад, и среди них поджог и убийство, были мелочью по сравнению с тем, что он творил после возвращения. Те, кто хорошо знал Шона, избегали произносить при нем имя Дирка Кортни. Шон почувствовал, как грусть сменяется гневом, и, чтобы предупредить вспышку ярости, наклонился и коснулся плеча шофера.

— Остановитесь рядом с ним, — сказал он, показывая на Марка Андерса.

— Тебе нужен свежий воздух, — сказал Шон Кортни Марку. — Ты либо протрезвеешь, либо тебя вырвет, но и то и другое желательно.

К этому времени «роллс» остановился на Вест-стрит у въезда на причал и Марк ценой огромных усилий восстановил контроль над зрением. Вначале всякий раз, как он смотрел на генерала, ему казалось, что у того во лбу горит третий глаз, а по обеим сторонам головы — множество ушей, как рябь на поверхности пруда.

Своим голосом Марк вначале тоже не владел и, отвечая на вопросы и замечания генерала, с удивлением прислушивался к чужим хриплым звукам. Но, когда он собирался с силами и говорил медленно, старательно выговаривая каждую букву, его ответы звучали почти внятно.

Однако лишь когда они пошли по песку на берегу моря — твердому, влажному и гладкому после отлива, — он начал вслушиваться в то, что говорил генерал, и это была вовсе не светская беседа.

Шон Кортни говорил о силе и сильных людях, о рвении и награде, и, хотя его голос звучал спокойно, он напоминал урчание старого льва, который только что убил свою добычу и будет убивать еще.

Марк, как ни странно, понимал, что все это очень важно, и ненавидел себя за то, что выпитое лишило его мысль живости и заставляло говорить с запинкой. Он начал яростно бороться с этим.

Они шли по блестящей полосе сырого песка, желтого в лучах заходящей луны. Море пахло солью и йодом (это был острый запах больницы), а легкий ветерок был таким холодным, что Марк вздрагивал даже в своем смокинге. Но вскоре он уже полностью воспринимал все, что говорил рослый человек, хромающий с ним рядом, и разволновался: то, что он слышал, не просто находило отклик в глубинах его души — многие мысли казались его собственными.

Язык его перестал заплетаться, и Марк неожиданно почувствовал, что ум его остер, как стилет, а сам он легкий, как ласточка, которая пьет на лету, когда мчится над самой поверхностью воды.

Он помнил, что когда-то подозревал этого человека в убийстве деда и присвоении Андерсленда. Теперь эти подозрения казались ему кощунством, он отбросил их и целиком погрузился в обсуждение того, что так глубоко его затрагивало.

Только много позже он понял, насколько важен был этот ночной разговор для всей его последующей жизни. Если бы он знал это тогда, язык застыл бы у него во рту, а мозг отказался бы служить. Ведь на самом деле он проходил суровейшее испытание. Мысли, которые высказывались как бы случайно, Марк должен был подхватить и развить или отвергнуть. Каждый вопрос затрагивал его совесть и обнажал принципы, и постепенно его искусно подводили к тому, что он высказывал свое мнение обо всем: от религии до политики, от патриотизма до нравственности. Раз или два генерал усмехнулся.

— А знаешь, ты радикал. Но, вероятно, в твои годы я был таким же — в молодости мы все хотим изменить мир. А теперь скажи, что ты думаешь о…

И следующий вопрос оказывался не связан с предыдущим.

— В нашей стране десять миллионов черных и миллион белых. Как, по-твоему, смогут они уживаться в течение следующей тысячи лет?

Марк сглотнул, сознавая грандиозность вопроса, и заговорил.

Луна побледнела в лучах рассвета, а Марк продолжал идти в очарованном мире пламенных мыслей и поразительных картин. И хотя он этого не сознавал, Шон Кортни разделял его возбуждение. Луис Бота, старый воин и политик, как-то сказал Шону: «Даже лучшие из нас устают и стареют, Шон, и когда это случится, рядом должен оказаться тот, кому можно передать факел и доверить нести его дальше».

Оба удивились, когда ночь внезапно кончилась и небо окрасилось в розово-золотой цвет.

Они стояли рядом и смотрели, как солнце, вынырнув из темно-зеленого моря, быстро поднимается в небо.

— Мне уже много лет нужен помощник. Жена изводит меня. — Шон усмехнулся тому, как сгустил краски. — И я пообещал ей, что найду такого человека. Но мне нужен юноша сообразительный, умный и достойный доверия. Такого найти трудно. — Сигара Шона давно погасла, он изжевал ее и теперь достал изо рта, неодобрительно осмотрел и бросил в набегающую волну. — Работы будет много, ни определенных часов, ни определенных обязанностей, и видит Бог, сам бы я не хотел с собой работать, потому что я придирчивый и черствый старый ублюдок. Но с другой стороны, могу гарантировать: тот, кто возьмется за эту работу, не заскучает и к тому же сможет кое-чему научиться.

Он повернулся, вытянул шею и заглянул Марку в лицо. Ветер трепал бороду генерала, а галстук он давно снял и сунул в карман. Золотые лучи восходящего солнца осветили глаза генерала Кортни, и стало видно, какого они прекрасного синего цвета.

— Возьмешься? — спросил он.

— Да, сэр, — не раздумывая ответил Марк, ослепленный перспективой бесконечной близости к этому невероятному человеку.

— Ты не спросил о плате, — проворчал Шон.

— Деньги не имеют значения.

Шон приподнял бровь и насмешливо взглянул на него.

— Деньги всегда имеют значение.

Когда Марк во второй раз прошел в ворота Эмойени, он вступил в новую жизнь, которой раньше и представить себе не мог; и все же, поглощенный новыми впечатлениями, стремясь усвоить новые идеи, несмотря на устрашающий поток посетителей и бесконечные новые задания, Марк постоянно испытывал страх. Он боялся новой встречи с мисс Бурей Кортни.

Он так никогда и не узнал, не нарочно ли это устроил генерал Кортни, но в первый день Марка в Эмойени Бури здесь не было, не было и в следующие дни, хотя все говорило о ее пребывании здесь — ее портреты и фотографии украшали каждую комнату; Марк много времени проводил в библиотеке, где висел ее портрет маслом в полный рост. Буря в длинном светлом платье играла на пианино. Художнику удалось передать ее красоту и нрав. Марк постоянно натыкался взглядом на этот портрет, и это смущало его.