Страх - Константинов Владимир - Страница 19

Я даже не ожидал, что она окажется столь ценным свидетелем. Внешность описывала достаточно профессионально, будто до этого многие годы работала в правоохранительных органах. Весьма и весьма наблюдательная дама. Кто бы мог подумать?!

— У вас не возникло ощущение, что вы с ним прежде где-то встречались?

— Возможно… Впрочем, не уверена. Я же уже говорила, что не могла никак вспомнить.

— А двое других?

— Эти были молодые, лет по тридцать. Оба рослые, спортивные. Один блондин, довольно красивый, другой брюнет, очень неприятный.

— И чем же он показался вам неприятным?

— Мрачный, лицо лошадинное и взгляд исподлобья.

Экая, право, умница! Даже взгляд запомнила.

— Лошадинное — это какое?

— Длинное, естественно, с массивным выпирающим подбородком. А глазки маленькие, колючие.

— А блондин?

— Он полная противоположность брюнету. Лицо хорошее, славянское.

— Славянское?

— Ну да, славянское — широкоскулое, открытое, добродушное. Волосы короткие… Ну, знаете, как сейчас молодежь… Он мне понравился.

«Считай, что фотороботы всех троих у нас уже в кармане», — с удовлетворением подумал я.

— Они между собой общались?

— Нет. Молча прошли за Федором Степановичем.

— В своем объяснении вы указали, что они приехали на двух иномарках. Так?

— Да, — кивнула Виноградова.

— Случайно, не можете назвать марки машин?

— Случайно, могу, — кокетливо улыбнулась она. — Они приехали на темно-бордовом «рено» и черном «БМВ».

Она оказалась сущим кладом для следователя. Но я даже не мог предположить, какая удача ждет впереди. Спросил скорее для очистки совести, чем в надежде на результат:

— А их номера вы видели?

— «Рено» стояла сбоку и потому, номера не было видно. А вот у «БМВ» я прекрасно разглядела номер и даже запомнила.

— Что?! Не может этого быть! — воскликнул я пораженный. Подобная удача не часто балует нашего брата, следователя.

— Ну отчего же, — рассмеялась Виноградова, весьма довольная произведенным эффектом. — Очень даже может быть. Ее номер — А 378 БК.

От этих слов я тут же, не сходя с места, готов был расцеловать эту прелестную Армиду в её соблазнительные уста. От возбуждения во рту у меня пересохло, а в голове как-то само-собой, совершенно спонтанно возник вопрос: «А не выпить ли нам за удачу? Она того стоит!» И я тут же озвучил это желание голосом:

— А не выпить ли нам шампанского, Любовь Сергеевна?

— Ой, правда! — сразу же среагировала она. И засветилась, и засияла аки роза под благодатными лучами утреннего солнца. А в слишком откровенном декольте что-то там заволновалось, заволновалось…

Господи, прости мя грешного! Ибо слаб я пред соблазнами земными и мысли мои греховны. Отвергни козни диавола, смущающего разум мой и плоть мою. Помоги, Господи! Ибо сам себе помочь я уже не в состоянии.

Виноградова подбежала к столу и голосом победительницы в войне полов, сказала:

— Открывайте, Андрей Петрович!

Я не заставил себя ждать. Шампанское лишь глубоко выдохнуло и полилось, полилось живительною струею в бокалы. По всему, от томительного ожиданию у него уже не осталось сил на более громкое проявление чувств.

— За удачу! — громкогласно провозгласил я, поднимая бокал.

— Да, — сказала Армида, а глаза её стали влажными и загадачными. Она пила за свою удачу и за свои намерения. Я был отчего-то почти уверен, что эти её намерения связаны с моей скромной персоной. Суждено ли будет им сбыться — покажет время. Лишь оно, как беспристрастный судья, расставляет всё и вся на свои места. Так доверимся же ему и будем уповать на лучшее.

Шампанское было холодным, терпким и пощипывало язык, тоесть именно таким, каким и должно было быть, чтобы охладить перевозбуждение и остудить разыгравшееся воображение. Пора было возвращаться к нашим баранам, то бишь, к допросу.

— Продолжим, Любовь Сергеевна, — сказал я дежурным голосом.

— Как скажите, — пожала она плечами и стала тускнеть прямо на глазах.

— Скажите, а в этих иномарках кто-то остался?

— Да, там ещё были люди. Но я их не разглядела.

— Сколько их было?

— Затрудняюсь сказать, но не менее трех человек.

— Все они сидели в одной из машин?

— Нет. По моему, один человек был в «БМВ» и двое — в «рено». Да, так.

— Из них никто не выходил из машин?

— Нет. При мне никто не выходил. Но когда я уже отошла на приличное расстояние, слышала, как хлопнули две дверцы. Оглянулась, но из-за деревьев ничего не было видно.

— Никакого шума, стрельбы не слышали?

— Нет. Я вернулась домой, выпила снотворное и тут же уснула. Возможно поэтому, ничего… Вы их арестовали?

— Кого?

— Убийц?

— Скоро, Любовь Сергеевна, только сказка сказывается, а вот дело, увы. Но обещаю — мы их обязательно поймаем. Я лично извещу вас об этом. Договорились?

— Договорились, — улыбнулась она.

Я записал её показания. Она прочла, расписалась. Ну вот и все. Сделал дело, гуляй смело. Вот именно. Одно меня смущало во всей этой истории, только-что поведанной мне легкомысленной Армидой. Как убийцы не избавились от столь важного свидетеля их визита к Степаненко? Это их просчет или что-то другое? Ничего, даст Бог, разберемся.

— А может быть отобедаете, Андрей Петрович? — робко предложила хозяйка. — Ведь время-то уже обеденное.

И столько в её голосе было великой надежды, а в наступившем молчании томительного ожидания, что я почувствовал бы себя большим свинтусом, отказав ей.

— А действительно, Любовь Сергеевна, почему бы нам с вами не отобедать?! — воскликнул я с пафосом, жизнерадостно и жизнеутверждающе.

И ярко вспыхнуло её прелестное личико, озаряя унылую и серую действительность, И заволновались, затрепетали в декольте два гладких, нежных полушария в предвкушении чего-то замечательного, необыкновенного, для чего собственно и сотворены Матушкой природой и Космическим разумом.

— Только как же Шилов, Любовь Сергеевна?

— Какой ещё Шилов? — недоуменно спросила она.

Похоже, я полностью вытеснил из её сознания образ своего друга. И мне даже как-то стало обидно за Рому. Как же, порой, бывают ветрены и непостоянны женщины.

— Тот, с кем вы беседовали прежде? Насколько я правильно понимаю, все это, — я кивнул на стол, — предназначалось именно ему. Или я не прав?

— Ну зачем же вы так, Андрей Петрович! — довольно искренне возмутилась она. — Зачем смущаете бедную женжину?!

— Относительно вашей бедности, Любовь Сергеевна, я бы мог поспорить с кем угодно, У вас и тут, — я посмотрел на потолок, — всего достаточно. А здесь, — я опустил вгляд до уровня её декольте, — даже слишком много.

— Ах, какой вы, право, насмешник, — зарделось она, будто маков цвет. Но по всему было видно, что мои слова ей приятны. Армиды, потому и зовуться Армидами, что любой комплемент им и их внешности в какой угодно форме сказанный, убыстряет ток крови в их крепком организме, возбуждает жажду деятельности, и тем самым продляет им молодость и красоту. Этим они живут. И не надо их осуждать за легкомыслие и отсутствие духовности, ибо ни одному человеку не дано понять, что истинно духовное, а что плотское, что возвешенное, а что низменное. Ведь соловей поет не потому, что он полон возвышенного чувства, а потому, что таким его создал Космический разум. Каково сказано?! Вот так-то, знай наших.

— А где тут у вас удобства? — спросил я.

— Пойдемте, я вас провожу.

А через пять минут мы уже сидели за столом, при виде которого у меня началось обильное соковыделение.

— Может быть коньячку, Андрей Петрович? — выжидательно глянула на меня Виноградова.

И тогда я спросил себя: «Андрюша, неужели ты сегодня не заслужил отдохновения от трудов праведных? Неужто не имеешь права хоть немного расслабиться от моральных устоев и всего прочего?» И тут же ответил: «Еще как заслужил! Ты, Андрюша, сегодня можешь все».

— Можно, — кивнул я решительно.

Предвижу, что многие читатели, прочтя эту сцену, разочаровано вздохнут. Нет, герой не может быть таким легкомысленным и безответственным. А бабушки и дедушки уже не станут ставить меня в пример своим внукам. Но только я живу не для примера, а живу так, как живу, как мне хочется. Предвижу также, что мои биографы, дойдя до этого места, испытают явное затруднение — каким образом объяснить мой поступок? Так вот, им я хочу сказать заранее — ничего объяснять не надо, пишите правду, как она есть. Как сказал когда-то римский комедиограф Публий Теренций: «Хомо сум, хамани нихиль а мэ алиэнум путо (я человек, ничто человеческое мне не чуждо)». Вот именно. Так и запишите.