Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна - Страница 17

Он проговорил это на ломаном варяжском наречии, которое Твердята более-менее понимал. Слова пролетели мимо ушей: у Пенька не было сил даже обозлиться, что кто-то заметил его слабость да ещё и принялся о ней рассуждать. Боярин тщетно искал вдали хоть что-нибудь неподвижное, за что бы уцепиться глазами. Берег то возникал узенькой полоской на горизонте, то вновь пропадал.

– Люди поступают по-разному, – невозмутимо продолжал Харальд. – Иные берут в рот камешек и катают его за щекой. Он вращается и отнимает вращение у того, что ты видишь перед собой…

Мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот, вызвала у боярина ещё один приступ рвоты.

– Я был на причале, когда мы встречали тебя в Роскильде, и ты совсем не показался мне замученным морем, – сказал сын Лодброка.

– Там фиорд… там совсем не было волн, – прохрипел в ответ Твердислав.

– Ошибаешься, – покачал головой Харальд. – Были. Конечно, не такие, как здесь, но человек со слабым животом не смог бы ходить и разговаривать, как это делал ты. И знаешь, почему? Потому что у тебя было важное дело. Ты готовился беседовать с конунгом и даже не заметил, что в фиорде довольно сильно качало.

Тут боярин Твердята понял, что погиб окончательно. У него больше не было важного дела. То есть было, понятно, – держать перед светлыми князьями ответ о великом посольстве, о том, как склонял – и склонил ведь! – грозного Рагнара к замирению, да в знак вечного мира привёз им почётным заложником его меньшого сынишку… Твердята уже пробовал сосредотачивать мысли на том, как вернётся и встанет перед Вадимом и Рюриком. Не помогало. Или помогало, но совсем ненадолго. Наверное, потому, что до Ладоги – какое там, даже до Невского Устья!.. – ещё оставались седмицы пути, и загодя собирать волю в кулак никакой необходимости не было.

Морская болезнь не только терзает тело, она ещё и гнетёт душу, искореняя высокомерие и стыдливость. Когда то и дело выворачивается наизнанку желудок, тут уж не до гордости. Твердислав поднял больные глаза на сына конунга, сидевшего на скамейке гребца, точно у себя дома, и сипло сказал:

– Я думал, вы, датчане, и знать-то не знаете, как море бьёт…

– Мы, дети Рагнара, и правда не знаем, – улыбнулся Харальд. – Эгир и Ньёрд чтят нашего отца и даруют нам своё благословение. Но к другим людям море совсем не так дружелюбно, и те выдумывают разные способы, как с ним поладить. Рагнар конунг говорил мне, что нам с братьями следует знать эти способы, поскольку вождь должен заботиться о своих подданных… и о друзьях, которым тоже порой приходится туго.

– Какие же это способы?.. – чувствуя мерзкое шевеление нутра, спросил Твердислав.

– Я слышал, как ты напевал про себя, умываясь во дворе на другой день после тинга, – сказал Харальд. – Я ещё подумал, что люди, должно быть, не врут, говоря, что великие воины не обделены от Богов никакими умениями. Редко бывает, что герою хорошо даётся всего одно дело, а остальные валятся из рук. Ты не припомнишь, о чём пел тогда во дворе?

– Нет, – прикрыл глаза Твердята. – Не припомню…

– Ну тогда спой любую другую песню, которая тебе нравится.

Что касается умений, то тут Харальд нисколько не ошибался. Пенёк с молодых лет водил дружбу со звонкими гуслями и пел так, что люди заслушивались. Правда, те времена давно миновали; Твердята, ставший седобородым и важным, считал, что часто петь ему уже не по чину. И лишь изредка радовал побратимов, когда те сходились в княжеской гриднице.

Он сказал себе, что докажет Сувору и варягам, а заодно и мальчишке, – ещё не настал день, когда на него, Твердяту, будут смотреть с жалостью и пренебрежением. Он воодушевился и предложил Харальду:

– Лучше я покажу тебе, каким удивительным способом разговаривают отдалённые племена моей страны, у которых почти никто не бывал. Вот слушай, сейчас я скажу: «Сын вождя едет к нам в гости на большой лодке…»

– На корабле, – поправил Харальд, решив, что боярин подзабыл датское слово.

– На лодке, – повторил Твердята. – Этот народ живёт далеко от моря, в чаще лесов. Там от века не видели корабля и не знают для него имени.

Сын Рагнара внимательно смотрел на него, наверняка думая, что и ему, может быть, когда-нибудь доведётся путешествовать по лесам и беседовать со странным народом, никогда не видевшим моря. Твердята же набрал побольше воздуха в грудь, поднёс к губам пальцы… и засвистел.

Свист был невероятно громким и резким. Замысловатые коленца немилосердно резали слух, и Харальд помимо воли отшатнулся на скамье, зажимая уши руками. Это помогло, но не слишком: ещё долго после того, как Твердята умолк, в воздухе над палубой слышался лёгкий звон.

Кто знал о диковинном языке свиста, ведомом Пеньку, стали смеяться, глядя, как те, кто не знал, ошалело мотают головами.

– Вот так они передают новости от деревни к деревне, – пояснил боярин. При этом он неожиданно обнаружил, что качка стала донимать его куда меньше прежнего.

– Беду кличешь, Пенёк?.. – громко долетел от правила укоризненный голос Сувора Несмеяныча. – Налетит буря, перевернёт, поделом станет!..

Хохот примолк, кое у кого руки потянулись к оберегам. То правда, морские приметы Твердиславу были неведомы. Потому, может, его море и било.

Вечером корабли подошли к берегу и остановились у маленького островка. Опытные кормщики могли бы продолжать плавание и ночью, благо небо было ясное и приметные звёзды восходили и заходили исправно. Подвёл ветер: к закату он совершенно утих, а трудиться ночью на вёслах не было никакой охоты. Да и спешка вперёд не гнала.

Островок попался удобный: крутой каменный «лоб» с западной стороны, а с восточной – два длинных мыса, сулившие укрытие кораблям. Наверху даже росли деревья; когда молодые воины поставили на берегу шатры и стали готовить ужин, несколько словен и варягов наведались в лесок и вернулись с полными шапками подосиновиков.

– Разве это едят?.. – недоверчиво спросил Харальд, глядя, как отроки крошат в кашу роскошные тугие грибы. – У нас полагают, что это пища, пригодная только для троллей…

Он стоял рядом с Пеньком, блаженно отдыхавшим на твёрдой земле, и вполглаза наблюдал, как возле южного мыса прожорливые чайки рвут дохлого тюленя, выброшенного на камни.

Между тем Сувор на руках вынес с лодьи Волчка, уложил больного пса отдыхать в густой мураве. Вновь взошёл по мосткам и вернулся на берег, неся замечательный меч, подаренный Хрольвом. Боярин успел уже убедиться, что клинок отменно наточен, да и уравновешен как надо: защищайся и руби сколько душе угодно, и не устанет рука. Сувор вытянул его из ножен и в который раз посмотрел на свет синий камень, вставленный в рукоять. Гранёный самоцвет мерцал и лучился, и казалось, будто сквозь него просвечивал не здешний, привычный и знакомый Сувору мир, а какой-то другой. Боярин не мог отделаться от ощущения, что так оно на самом деле и было, и больше того – что в том, другом мире тоже имелся свой Сувор и всякий раз, когда он заглядывает в самоцвет, «тот» Сувор смотрит навстречу. Наверное, так казалось из-за отражения глаза в полированных гранях.

Скоро боярин уже вовсю танцевал на каменном берегу, скинув рубаху и сапоги. Во время дневного перехода его не мучила морская болезнь, и он не устал у руля: при попутном ветре только новичков обучать, а знающему кормщику всего заботы, чтобы невзначай не уснуть. Самое добро после такого денька попрыгать с мечом, разминая суставы. Да босиком, чтоб не забывали науки резвые ножки…

Отроки и гридни из молодых по одному подходили, усаживались смотреть. Боярин был знатным бойцом. Может, погодя выберет кого, велит принести струганные из дуба мечи, начнёт вразумлять…

Твердислав без большого удовольствия наблюдал за Щетиной (так он уже начал называть его про себя, ибо нашёл, что норовистому Сувору это прозвище как раз подходило). Когда-то он мог бы поспорить с Сувором на равных, и ещё неизвестно, к кому из них двоих нынче обращались бы за наукой юнцы. Твердята, думающий княжий советник, и посейчас был куда как ловок с мечом, но против Сувора уже не встал бы даже на деревянных. Ушла сноровка, и вряд ли теперь воротишь её, – а ведь в один год родились. Знал Твердята, что превзошёл старого соперника, когда стоял посреди длинного дома и держал речь перед Рагнаром Кожаные Штаны. Никогда Сувор не сумел бы сказать такой речи, никогда не возмог бы послужить своему князю хоть вполовину так, как он, Твердята, – Вадиму!..