Журналист - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 34

В гарнизоне, однако, было явно не до торжественной встречи советника и переводчика Седьмой бригады. Двумя часами раньше переводчик Фархад Мирзаев привез в грузовой «тойоте» из штаба Центрального направления труп своего советника — полковника Георгия Пантелеймоновича Кордавы.

Как позже выяснилось, полковника расстреляли свои. Кордава, как истинный грузин, легко вспыхивал по любым поводам, а как настоящий советский полковник, был еще и законченным хамом — из-за этих двух обстоятельств у него постоянно происходили конфликты с подсоветными. Рассказывали, например, что однажды Кордава скомкал карту и бросил ее в лицо начальнику штаба направления. В этот раз получилось что-то похожее, только начштаба больше не стал терпеть унижения, а засадил в полковника полрожка из автомата, быстро собрал лично преданных ему солдат и офицеров и ушел к саудидам. Поскольку Кордава был мужиком огромным и сильным, как медведь, умер он, несмотря на свои девять (!) пулевых ранений (ноги, живот, грудь, руки), не сразу, а уже по дороге в Аден — истек кровью на куске поролона в грязном кузове «тойоты». В штабе направления медпомощь полковнику не оказали, а Мирзаев то ли ничего не смыслил в медицине, то ли просто перепугался до полусмерти — так или иначе, в Тарик Фархад привез уже труп.

Когда Громов и Обнорский вошли в ворота гарнизона, тело Кордавы лежало на столе перед кинотеатром — комендант Струмский обмывал его из шланга при помощи двух прапорщиков-шифровальщиков. Вокруг стояла неплотная толпа хабиров, переводчиков и женщин. Все молчали, лишь жена Кордавы, статная яркая грузинка лет сорока, выла в голос, мешая русские слова с грузинскими.

— Что творится-то, господи, — шепотом сказал Громов. — Что творится-то…

Люди, стоявшие вокруг стола, начали медленно оборачиваться — среди них была и жена Дмитрия Геннадиевича, она с криком бросилась на грудь грязному, небритому мужу и зашлась в истерике. Вдова Кордавы, увидев, как жена обнимает вернувшегося мужа, завыла еще громче, сорвалась на визг, упала на землю и начала ее грызть, царапая губы и щеки… Сцена была настолько жуткой, что все оцепенели и не сразу кинулись поднимать бившуюся в припадке вдову…

К Обнорскому протиснулся Пахоменко:

— С возвращением… А у нас тут — видишь…

— Вижу, — кивнул Андрей и полез за сигаретами.

— А с тобой что? — Референт кивнул на повязку Обнорского.

— Осколком задело под Гарисом… Легко… Мне бы в госпиталь смотаться…

Пахоменко матерно выругался и кивнул:

— Иди к «тойоте», я сейчас к генералу подойду — скажу, что машина нужна…

Андрей хотел было спросить референта, почему Сорокина нет рядом с телом Кордавы, почему он не утешает вдову, но пока Пахоменко отсутствовал, Обнорский раздумал задавать вопросы. Зачем? Что изменится? Может, у генерала действительно важные дела…

В госпиталь Министерства обороны Андрея повез лично референт — сам сел за руль, лихо развернул машину и выехал из Тарика. Полдороги проехали молча, хотя Обнорский чувствовал, что референту не терпится что-то сказать.

— Болит? — наконец нарушил тишину Пахоменко.

— Так… не очень. Пощипывает чуть-чуть, и голова под бинтами чешется.

— Слушай, Андрей, — осторожно начал Пахоменко. — Если у тебя там ничего серьезного — врач сейчас посмотрит, — ты бы не очень обиделся, если бы… Короче, не стоит сейчас говорить про то, что тебя ранили, иначе у нас вообще массовый психоз начнется… после Кордавы… Сам понимаешь, не та обстановка. Как ты?

— Легко, — с деланным равнодушием кивнул Обнорский, хотя на самом деле ему хотелось зло рассмеяться — он не сомневался, что в Адене-то все равно узнают про ранение, притом очень быстро… А вот Москва — Москва совсем другое дело. Поскольку там «есть мнение», что в НДРЙ все спокойно и хорошо и никаких боевых действий там не происходит, каждый новый труп или раненый свидетельствует прежде всего о личном недосмотре командования, «пустившего все на самотек». Дальше — по схеме: если есть «упущения в работе», то должны быть и виновные… От этой дикой логики Андрею самому захотелось завыть, как выла вдова Кордавы, но он сидел молча, глядел на дорогу и курил.

— Вот и хорошо, — обрадовался Пахоменко и тут же смутился от своей радости. — Понятливый ты хлопец, Андрюха, генерал это не забудет… Люди на то и люди, чтобы навстречу друг другу идти… В жизни всякое бывает — кое на что можно и глаза закрыть… Как, например, на ваши проводы Гридича и Цыганова и на покалеченного паренька с электростанции.

Обнорский не выдержал и усмехнулся: ему казалось, что та история уже давно быльем поросла — ан нет, кому надо — все помнят, все учитывают…

…Русский врач-хирург внимательно осмотрел громовскую штопку, подумал и пожал плечами:

— Знаешь что, паренек? Не буду я тебе ничего перешивать — у тебя уже все стягиваться начало, нагноения нет — заживет и так, зачем рану лишний раз бередить… Тем более что ничего серьезного я не вижу — просто кожу тебе рассекло… Недельки через две все зарастет — я нитки выну.

Врач сделал перевязку и велел ходить в душ с полиэтиленовым мешком на голове. Обнорский вздохнул — грязная голова как раз отчаянно чесалась, ее так хотелось как следует промыть…

Вечером того же дня выяснилось, что переводчик Кордавы Фархад Мирзаев, судя по всему, сошел с ума — он никого не узнавал, выкрикивал какие-то странные слова, которые не понимали ни его земляки-таджики, ни русские, мочился под себя и бился головой о стенки. С помощью аминазина Фархада удалось утихомирить, но было ясно, что его придется отправлять в Союз. Что же касается ранения Обнорского, то официально была запущена версия о том, что Андрей споткнулся и ударился головой об острый камень.

В это, наверное, мало кто поверил, но Обнорского никто вопросами не терзал, даже Семеныч ни о чем не спрашивал, пряча глаза, как будто в чем-то был виноват.

В Адене между тем подходила к концу увертюра большого противостояния: на середину сентября было назначено проведение конференции Йеменской социалистической партии, призванной «преодолеть подозрительность и недоверие, существующие между отдельными группами товарищей, а также отбить нападки арабской реакции, империалистических агентов и недальновидных политиков, считающих научный социализм неприемлемым для арабского мира».

В начале августа в Аден прибыл из Москвы лидер оппозиции Абд эль-Фаттах Исмаил — к великой радости своих сторонников, — чтобы как следует подготовиться к участию в «исторической конференции». Кое-кто, наверное, действительно верил, что на сентябрьском партийном форуме все внутрипартийные конфликты могут разрешиться мирно, но ни Илья Новоселов, ни Андрей Обнорский такими иллюзиями себя не тешили. В дни августовского съезда бригадных ребята прикинули перспективы — и выходили они довольно мрачными.

— Как только одна из сторон на этой конференции начнет проигрывать — тут-то мочилово и начнется, — рассуждал Илья, уютно развалившись в кресле с банкой пива в руке. — Это к гадалке не ходи. Восток — дело тонкое, правда, Нази?

Назрулло, резавшийся в нарды с Обнорским (Ташкоров научил Илью и Андрея этой азартной игре, а ребята приобщили его к коробку — так и коротали вечера), лишь пожал плечами — маленький таджик еще не очень хорошо ориентировался в. сложных хитросплетениях внутренней йеменской политики и предпочитал слушать своих русских друзей.

— А ты, Палестинец, что думаешь? — не унимался Илья.

— А что тут думать: чему быть, тому параллельно, — ответил хабирской мудростью Обнорский и зевнул. — Я только не понимаю одного — почему баб и детей отсюда в Союз не отправляют? Их бы хоть пожалели…

— Объясняю на раз, — оживился в своем кресле Новоселов. — Я тут как раз недавно задавал этот вопрос… одному серьезному человеку. И знаешь, что от ответил? Что отправка в массовом порядке жен и детей советников и специалистов в Союз может быть расценена определенными кругами как явная провокация и это, мол, послужит спичкой, поднесенной к пороховой бочке… А? Нормально?