Вор (Журналист-2) - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 77

Андрей стряхнул с себя дергающееся тело первого, вздохнул несколько раз со всхлипом и подошел ко второму. Подполковник Громов мог бы гордиться своим учеником — несколько лет не упражняясь в стрельбе, после сумасшедшего бега, из незнакомого пистолета Обнорский всадил одну пулю парню в лоб, а вторую в грудь… Обалдело покрутив головой, Андрей быстро обыскал труп, все еще страшась найти милицейские корки. Вместо этого он обнаружил паспорт, триста немецких марок, радиотелефон и удостоверение охранника ИЧП «Глория». Чуть ли не у половины бандитов города на руках были удостоверения охранников каких-то сомнительных фирм. Серегин аккуратно отер паспорт о штаны убитого, чтобы не оставлять своих отпечатков пальцев, и сунул его вместе с удостоверением обратно в карман распахнувшейся куртки. Марки Обнорский забрал себе — он уже понимал, что на него началась откровенная охота без правил, а стало быть, деньги могут пригодиться…

Первый бандит, когда к нему подошел Андрей, был еще жив. Пуля напарника угодила ему в позвоночник между лопатками, она же по иронии судьбы и привела парня в чувство после удара, которым его вырубил Обнорский. У быка пузырилась на губах розовая пена, он тяжело сипел и царапал пальцами асфальт Андрей присел рядом и ткнул ствол раненому в ухо: — Кто вас нанял? Зачем? Говори, падаль!!

— Ч-череп… — прошептал браток.

— Череп? — удивился Серегин, не знавший этой клички. — С кем он? Живо!

— С… с… Па-алычем… — Парень вдруг икнул, выгнулся дугой, дернул несколько раз руками и затих, а его широко раскрытые серые глаза начали медленно стекленеть…

Отшатнувшись от покойника, Андрей встал и хотел было бежать прочь, но все же заставил себя вытащить из кармана носовой платок, быстро обтер ствол и сунул его в правую ладонь быка.

Серегин не особо надеялся, что этот трюк сможет кого-то обмануть, но все же… А тащить тэтэху с собой явно не стоило — в случае чего пистолет все равно не поможет. Время… Ему нужно было попытаться хотя бы выиграть время…

Двор, через который пробежал Обнорский, оставив за собой двух мертвых бандитов, был абсолютно пуст. А к выстрелам живущие здесь люди в последнее время привыкли и, услышав их, бросались не к окнам, а в глубь темных комнаток… …До станции метро «Площадь Мира» Андрей добежал очень быстро и там сразу затерялся в людском водовороте. Еще через полчаса он шагнул на эскалатор на станции «Площадь Ленина — Финляндский вокзал». Через десять минут Обнорский уже открывал дверь в квартиру Поспеловой. Когда он сел на кухне и закурил, радио проникало три часа дня…

До четырех часов дня он просидел на кухне, глядя в одну точку, смоля сигарету за сигаретой и пытаясь осмыслить случившееся. Получалось это плохо, мысли разбегались, его начал колотить озноб, он явно заболевал и держался только усилием воли… Потом он вспомнил о бумажке, которую дал ему Данилов, вынул ее из кармана джинсов, разгладил и прочитал вслух:

— «Гордеева Ирина Васильевна».

Тут вспомнилось все! Москва! Она — в Москве, на конференции в Третьяковке, значит, и ему нужно туда! Он должен, должен найти Ирину, прежде чем оэрбэшники и люди Палыча доберутся до него! Потому что Ирина Васильевна — его последний шанс. Если он его не реализует… Никто не поверит его рассказам, да и, судя по сегодняшним раскладам, не дадут ему ничего никому рассказать… Значит, из Питера надо уходить, и уходить немедленно…

Андрей заметался по квартире, нашел карандаш и листок бумаги, написал крупно: «Лидушка! Прости, не дождался тебя. Мои проблемы стали еще больше. Мне нужно еще два дня. Очень тебя прошу — верь мне. Я очень хочу тебя увидеть. А.О.».

Оставив записку посередине кухонного стола, он положил сверху ключи от квартиры, хлебнул воды из чайника и ушел из дома Лиды, захлопнув за собой дверь.

На улице он нашел телефон-автомат и позвонил домой. Трубку сняла мама, и Андрей закричал, не давая ей говорить:

— Мам, привет! Это я! Тебя очень плохо слышно! Слышь, мам, я на пару дней в Одессу съезжу, очень надо! Не волнуйся, а как вернусь — сразу позвоню! Ну, пока, мам! И повесил трубку. Если телефон прослушивают, пусть ищут его в Одессе.

Глядишь, и найдут… Он зло усмехнулся, застегнул куртку и побежал ловить машину…

Женькина смерть, два трупа на Апрашке и страшное нервное напряжение последних недель словно отшвырнули Обнорского в прошлое, в ту жизнь, от которой он пытался спрятаться на мирной журналистской работе… Временами Андрею казалось, что он сходит с ума: пока он ехал на частнике до площади Победы, откуда начиналось Московское шоссе, ему пару раз померещились за окном автомобиля то ли йеменские, то ли ливийские пейзажи…

На Московском шоссе он голосовал минут сорок, пока его не подобрал какой-то молодой мужик-дальнобойщик, притормозивший свой «КамАЗ» метрах в десяти уже за Обнорским. Андрей добежал до машины, встал на ступеньку, открыл дверь.

— До Москвы возьмешь, брат? Шофер покачал головой.

— Я до Калинина… Да садись, оттуда электричкой в златоглавую добраться можно. Или попутку поймать… Что платим?

Обнорский влез в кабину, хлопнув дверью, залез в карман и, молча вынув двести марок, протянул их водителю. Шофер, увидев деньги, только присвистнул:

— Ой-оей… Ты что, миллионер?

— Нет, — качнул головой Андрей. — Какой миллионер… Журналист я… Просто у меня в Москве друг заболел, мне туда надо срочно.

— А… — трогая машину, понимающе протянул шофер. — Друг — это святое… Хороший друг-то?

— Служили вместе, — пожал плечами Серегин. Водитель помолчал немного, потом вздохнул и вернул Андрею одну сотенную бумажку.

— Возьми… Тут и так много… Меня Толей зовут, а тебя как, журналист?

— Андрей, — улыбнулся Обнорский. — Спасибо, Толя.

Шофер попался разговорчивый, уже через пять минут он затеял разговор о волновавших его проблемах большой политики:

— Слушай, вот ты как журналист объясни мне: они что, там, наверху, совсем головой ебанулись?… Дальше началось обсуждение проблем приватизации и хода рыночных реформ.

Андрей отвечал с трудом: ему то казалось, что он весь горит, то его начинало трясти от холода.

Шофер Толя обратил внимание на его состояние часа через два. Внимательно глянув пару раз на Обнорского, он покачал головой и сказал:

— Друг, говоришь, у тебя заболел? А ты сам-то как чувствуешь себя, а, журналист?

— Херово, — честно кивнул Андрей. — Простыл, видать…

Толя матюгнулся, остановил машину, достал термос с горячим чаем, заставил Обнорского выпить какие-то еще таблетки. У Серегина уже не было сил отказываться, после горячего питья его потянуло в сон, и он вырубился еще до того, как «КамАЗ» снова тронулся с места…

Как они доехали до Калинина, Андрей не помнил. Он ненадолго очнулся, лишь когда Толя осторожно сгружал его с машины, приговаривая:

— Слышь, журналист, ты не бзди, все будет в порядке… У меня же здесь хата — сейчас уложим тебя, оклемаешься… Жена моя — она баба с понятием… Где ж тебя так?

— Спасибо, — прошептал Обнорский одними губами. — Я заплачу… У меня есть деньги.

— Дурак ты, журналист, — с сердцем сказал Толя. — И деньги твои дурацкие… Нешто я не русский — человеку хорошему не помочь…

Потом его попоила горячим чаем с малиной Толина жена Вика — ее лица Андрей разглядеть толком уже не смог, оно было как в тумане… А потом Толя отвел его к застеленному дивану, и Андрей словно упал в какую-то черную яму…

В это же самое время в Питере, несмотря на позднюю ночь, Виктор Палыч проводил «оперативное совещание» в ресторанчике «У Степаныча» на Охте. В потайном кабинете, кроме самого Антибиотика, присутствовали еще трое — в темном углу сидел, прикрыв глаза, Череп, перед столом на двух поставленных рядком стульях ерзали, как провинившиеся школьники, Виталий Амбер и Михаил Монахов. В кабинете стояла нехорошая тишина. Наконец Виктор Палыч поднял глаза и глянул поочередно на Амбера с Монаховым.

— Ну что… Обосрались со своим Рембрандтом? А ведь я еще тогда, в восемьдесят восьмом, говорил: обспермыкаетесь с этой «Эгиной»… Не делают так лавэ[47], мудрено больно… Не-ет, вы же у нас умные, только я — дурак… Ну а что теперь? Мокруха на мокрухе, а толку-то… Столько жмуров навертели, на выходе — один пар пердячий… Все жадность, жадность человечья…