Вор (Журналист-2) - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 49

Андрей часто вспоминал ребят, собственно, он никогда и не забывал о них, но обращался к ним с мысленными посланиями в основном тогда, когда в его жизни наступал очередной сложный период. Так уж устроен человек, ничего тут не поделаешь…

Обнорский открыл глаза и взглянул на поставленную свечку — язычок пламени дважды качнулся, а потом вдруг увеличился и разгорелся ярче… Наверное, это просто сквозняк гулял по церкви, но Андрей вдруг почувствовал облегчение и спокойную уверенность в том, что все будет хорошо, потому что погибшие друзья услышали его и помогут…

Выходя из церкви, Обнорский усмехнувшись подумал о том, что если бы кто-то посторонний сумел подслушать его мысленные обращения к Назрулло и Илье, то непременно счел бы его психом… Но читать человеческие мысли еще никто из живых людей не научился, а рассказывать кому-то о своих «странностях» Андрей не собирался. Он вообще никому ничего не рассказывал ни об Илюхе, ни о Нази, ревниво в одиночку оберегая память о друзьях…

Прошло еще три дня, в течение которых ничего хорошего не произошло, но Обнорский тем не менее успокоился, перестал дергаться и нервничать, а на раздраженный вопрос заместителя главного редактора, когда же Андрей сдаст хоть какой-нибудь материал, ответил, улыбнувшись, что дня через четыре будет нечто совершенно обалденное. Зам с сомнением сморщил нос (Обнорский не написал почти ничего за пять недель), но промолчал…

На четвертый день после посещения Андреем церкви ему позвонил первый заместитель начальника ОРБ подполковник Ващанов и предложил сделать эксклюзивное интервью со старым вором в законе Михеевым, больше известным в определенных кругах как Барон… Это было сказочное предложение для журналиста, настоящий подарок судьбы — о ворах в законе много говорилось и писалось во всех средствах массовой информации с конца восьмидесятых годов, но толком о них известно было очень мало, клан строго хранил свои секреты, а уж о том, чтобы кто-то из них дал интервью какой-нибудь газете, даже и речи не было… (Время от времени в прессе и на телевидении, правда, появлялись интервью-фальшивки. В Москве, в частности, чуть ли не каждая уважающая себя газета публиковала «откровения» киллеров — наемных убийц-ликвидаторов, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что для более-менее профессионального киллера любой контакт с журналистом не просто нежелателен, но смертельно опасен… По телевизору Обнорский пару раз видел каких-то придурков с заретушированными лицами и измененными голосами, выдававших себя за крестных отцов московской мафии. Несли «отцы» такую ахинею, что даже интересующемуся криминальными темами любителю было ясно: никакие они не «мафиозные папы», а самые что ни на есть «додики мелитопольские».) К удивлению Андрея, его сенсационная новость не вызвала особого энтузиазма у редакционного начальства, имевшего весьма смутные представления о ворах в законе и считавшего их, видимо, кем-то вроде трамвайных карманников или мелких квартирных крадунов. Обнорский, полагавший криминальные темы в газете самыми важными и нужными, несколько обиделся, но решил до поры не доказывать ничего и не спорить — в конце концов, он ведь еще не видел этого Барона и не мог гарантировать, что старый вор расскажет действительно что-то интересное для читателей.

Встреча с Михеевым превзошла все мыслимые ожидания Андрея. Старик оказался умным человеком и очень интересным рассказчиком, причем абсолютно не пытавшимся рисоваться. Обнорского потрясла внутренняя сила, буквально наполнявшая этого тяжело больного, фактически умирающего на глазах человека… Барон рассказал о своей жизни — а о ней романы можно было бы писать, — но при этом жег Андрея глазами так, что он очень быстро понял, что старик хочет сообщить ему еще что-то… И когда в конце интервью Михеев, напряженно глядя на него, бросил пробный камешек — упомянул вскользь о масштабных хищениях в Эрмитаже, — Андрей немедленно среагировал, потому что какие-то смутные слухи о весьма странных делах в питерских музеях до него доходили и раньше. Старик подробнее говорить ни о чем не стал, вместо слов жестами показал, что их разговор, судя по всему, слушается… Андрей, что называется, шкурой почувствовал нечто весьма важное и интересное, к чему неожиданно приблизился, одновременно с этим на него вдруг накатило сложно-объяснимое предчувствие грозящей ему серьезной опасности, такого он не испытывал давно, со времен возвращения из Ливии…

Странное поведение Барона не давало покоя Андрею все то время, которое потребовалось для расшифровки кассеты с записью интервью и написания материала. В него, конечно, вошло далеко не все, о чем рассказывал Михеев, и все равно получилось очень много — восемнадцать машинописных страниц, целая газетная полоса… Писалось Андрею очень легко, помогало то, что во время работы у него в ушах постоянно звучал глуховатый голос старика, а стоило прикрыть глаза — мерещился горящий взгляд Барона…Когда Андрей закончил материал, он откинулся на спинку стула в изнеможении, но усталость была приятной: он знал, что получилось хорошо. Жестко, но интересно, а главное — в этом подготовленном к печати интервью было настроение, пульсировал какой-то нерв…

Отправляясь на вторую встречу с Михеевым, Андрей был уверен, что на этом свидании произойдет нечто, способное весьма существенно повлиять на его жизнь, — слишком острым стало ощущение опасности… При этом Андрей даже самому себе не хотел признаться, что в некотором роде радовался этому полузабытому проявлению инстинкта выживания. Прошлая жизнь отравила его риском — и именно риска теперь недоставало Обнорскому: если все текло слишком спокойно и нормально, его даже подмывало время от времени выкинуть что-нибудь этакое, от чего повысится концентрация адреналина в крови…

Однако Андрей все-таки не был полоумным авантюристом, поэтому постарался максимально сконцентрироваться перед новой встречей с Бароном. Кто его знает, что задумал этот старик, он ведь был все-таки вором, признанным авторитетом, так сказать, генералом преступного мира. Может быть, он просто хочет решить какую-то свою личную проблему за счет наивного и доверчивого журналиста Серегина? Может быть, затевается какая-то пошлая провокация, в которой Барон играет роль живца? Инстинктивно Обнорский чувствовал, что это не так. Но почему же тогда усиливается ощущение тревоги, сердце бухает в груди, словно после долгого бега, и все время кажется, будто какая-то черная тень маячит за спиной? И почему минувшей ночью приснился Андрею самый страшный из мучивших его кошмаров — покойный ныне капитан Кукаринцев, он же майор Демин, стреляющий со змеиной своей улыбочкой Обнорскому в голову? А ведь Кука не являлся к нему по ночам уже больше полугода, и Андрей даже начал робко надеяться, что черная душа грушника нашла где-то если не успокоение, то хотя бы вечное пристанище… ан нет, часов около пяти утра Обнорский проснулся от собственного крика, мокрый от пота и с трясущимися в нервном ознобе руками, а над левым виском, там, где много лет назад скользнула вторая пуля из пистолета Кукаринцева, зажигалась хорошо знакомая пульсирующая боль. И Андрею пришлось бежать на кухню, чтобы срочно проглотить две таблетки анальгина, а потом еще минут сорок вжимать раскалывавшуюся голову в подушку, пережидая приступ… Приснившегося убиенного Витю Кукаринцева даже с большой натяжкой нельзя было отнести к категории добрых примет, а Обнорский в приметы верил…

И все же, словно бабочку на огонь, неудержимо тянуло Андрея к той тайне, которую так хотел — и не успел передать ему Барон…

То, что свистящим шепотом сказал во время короткой второй встречи на ухо Михеев, казалось совершенно невероятным. Где-то у какой-то женщины-искусствоведа из Эрмитажа, якобы жены старого вора, хранился оригинал картины Рембрандта, похищенной из музея. А в экспозиции, выходит, висит копия… Все это казалось на первый взгляд настоящим бредом, выдумкой измученного болезнью, умирающего человека. Барон говорил путано и непонятно, поминал какого-то Антибиотика, о котором Андрей ничего не знал.