Вор (Журналист-2) - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 16

Каждому мастеру на определенном этапе хочется передать кому-то накопленные знания и опыт, а в своем деле Дядя Ваня был несомненно мастером… Нет, вор не сюсюкал с Юркой, наоборот, он учил его жестко и без сантиментов.

«Никогда не давай себя в обиду — замочат, — часто повторял Дядя Ваня. — Самое главное — никому не верь, никогда не жалуйся, ничего не бойся и ни о чем не проси…» Странным он был человеком, этот «профессор воровской академии».

Дядя Ваня мог часами рассказывать о жуликах, ворах и разбойниках прошлого, разбирать их приемы и стили и с таким же удовольствием обсуждал с Юркой романы Достоевского и Толстого — лагерная библиотека была укомплектована почему-то в основном классиками…

Умер Дядя Ваня за месяц до Юркиного освобождения — в сентябре 1945 года, и тогда Михееву показалось, что он осиротел во второй раз… Юрка вернулся в Ленинград, хоть и негде там ему было жить — квартиру Михеевых заняли, разумеется. Но Юра и несильно горевал по этому поводу, в прошлую жизнь все равно не было возврата…

Он прибился к небольшой воровской ватаге, орудовавшей на Петроградской стороне, но на свободе погулял недолго — в мае сорок шестого по-дурацки попал в облаву на Сенном рынке, в кармане у него был старый офицерский «Вальтер» без бойка и патронов, который Юрка таскал с собой исключительно для блезиру… Этот дешевый понт обошелся Михееву нацепленным на него внаглую разбоем, о котором Юрка и слыхом не слыхивал. После суда его этапировали в Севураллаг, а учитывая происхождение из семьи «врагов народа», засунули Юрку в спецлагерь, где выжить было очень трудно, потому как там оседали настоящие «сливки общества»… Но ведь и Юрка был уже не тихим интеллигентным мальчиком: жизнь превратила его в быстро взрослеющего тигренка, который хорошо умел показывать зубки…

— Ты что, оглох, что ли, папаша?! Курево есть, спрашиваю?!

Юрий Александрович приоткрыл глаза и сощурился — перед ним, широко расставив ноги, стоял давешний бычок, тот, что первым поприветствовал Михеева в камере, свесившись с верхних нар.

— Курево есть, дед? Отвечать надо, когда спрашивают!!!

Всем своим видом парень пытался изобразить бывалого урку и для убедительности поигрывал бицепсами — на левом синела какая-то армейская татуировка. На самом деле этот мелкий рэкетир, судя по всему, попал в камеру первый раз, и за его показной грубостью скрывался тщательно маскируемый страх перед будущим…

— Так не просят, — негромко ответил Михеев, спокойно глядя на стриженого бугая снизу вверх. — Ты волшебное слово сказать забыл. «Работник рэкета» так растерялся, что даже приоткрыл рот.

— Ты че?… Ты че, дед, больной, что ли?

Парень сделал было шажок к старику, но у того из-под полуприкрытых век блеснул неожиданно такой взгляд — бычка словно финкой по лицу полоснуло…

Он даже не понял, почему ему вдруг расхотелось взять этого старикана за шкирку и хорошенько встряхнуть, чтоб знал свое место…

Парень потоптался, что-то ворча, и полез обратно на свои нары. По камере словно вздох удивления пронесся, а Юрий Александрович снова прикрыл глаза.

Он очень устал, последние двое суток спать ему не пришлось ни минуты… И Михеев снова окунулся то ли в дремоту, то ли в воспоминания, которые казались сном…

В спецлагере Севураллага публика подобралась довольно пестрая — тут всякой твари было по паре, но основную массу зэков составили «враги народа».

Блатные называли их презрительно троцкистами-вредителями. Больше всего в этих недавно еще вполне благополучных людях Юрку поражала готовность предавать и пресмыкаться перед кем угодно — лагерной администрацией ли, блатарями ли. Сломленные и забитые, «политические» быстро теряли человеческий облик и никаких чувств, кроме презрения, у Михеева не вызывали… Нет, не все они, конечно, были такими, но — подавляющее большинство. Они стучали друг на друга за лишний кусок, отчаянно цепляясь за жизнь, и почти каждый трогательно верил в то, что попал в лагерь по ошибке, что «все исправится, когда „там разберутся“»… Особняком держались офицеры-фронтовики — эти были мужиками сильными и стояли друг за друга, никому не веря. Юрка потянулся было к ним, но они блатаря в свою касту не приняли. Да и не так долго пробыл Юрка в Севураллаге… С блатными Михеев сначала жил мирно, они признали Юрку за своего и даже крестили вскоре, дав ему погоняло Барон. Кличка эта возникла не случайно — хорошее воспитание, полученное Юркой в детстве, наложилось на благоприобретенное блатное пижонство и щегольство, а все вместе породило совершенно непередаваемую манеру держаться и говорить: ни дать ни взять вор-аристократ, вроде тех, про которых в старых лагерных песнях поют…

Однако вскоре после «коронации» и официального приема Михеева в воровское братство начал ревновать к его растущей популярности некто Беня Киевский — он в паханах ходил, всегда с пристяжью[22] и не хотел делить ни с кем власть и популярность.

Беня сначала-то Юрку обласкал, а потом соперника в нем увидел, вот и решил однажды Михеева «на место поставить», да только вышло-то по-другому… Не надо было Бене руки распускать (тем более что между ворами это не по понятиям было) — не вошла бы ему в горло заточка Юркина… Навсегда запомнил Барон, как бился на полу в бараке у его ног в предсмертных конвульсиях Беня, а Юрка молча ждал с заточкой в руке, когда кинется на него Бенина пристяжь. Не кинулись…

А Юрку за Беню отправили на Колыму этапом, но молва о нем докатилась туда раньше его прибытия, и Михеева с почетом встретил сам Иван Львов, авторитетнейший вор, державший чуть ли не всю Колыму… В те годы вспыхнула едва ли не по всем лагерям Союза знаменитая «сучья война», добавившая Юрке шрамов и в душе, и на теле — суки и воры резали друг друга яростно и беспощадно, на уничтожение… Только в России могло быть такое — кровавая война между преступниками по «идеологическим» мотивам: одни отстаивали старый воровской Закон, другие хотели его изменить… Может быть, и не дожил бы до конца своего срока Юрка Барон в этой бесконечной и безжалостной кровавой круговерти, но летом 1953 года случилась знаменитая бериевская амнистия после смерти Сталина.

Барон снова вернулся в Ленинград — в этот город его тянуло с непреодолимой силой, Питер, как наркотик, навсегда вошел в Юркину кровь…

Воля пьянила и волновала, прошедший все возможные тюремные университеты Михеев хотел жить — и жить красиво… На второй неделе после возвращения в Ленинград Юрка взял квартиру богатого насоса — верного сталинца и передовика советской торговли, заведующего промтоварным магазином товарища Казакевича. Тот разжирел и поднялся еще в годы войны — он во время блокады отвечал за распределение продовольствия в одном из районов умиравшего с голоду города. За хлеб люди готовы были отдать все, потому что «хлеб» и «жизнь» в то время были синонимами…

Наводку на завмага дала продавщица Надя. Она не только работала у Казакевича, но и была когда-то его любовницей — пока торгаш не бросил ее, поменяв пассию на более молодую… Юрий познакомился с Надей случайно, а познакомившись, быстро влез к ней в доверие и в постель — после войны мужики были в дефиците…

Попав в квартиру Казакевича, Михеев даже растерялся от обнаруженного богатства — резко контрастировало убранство жилища завмага с повсеместной разрухой и бедностью… Юрка взял из хаты только самое ценное, то, что смог унести, потому что работал один. После дела затаился, спрятав добычу, но…

Очень быстро выяснилось, что предпринятые меры предосторожности были излишними — Казакевич заявление в милицию делать не стал, понимая, видимо, что там его могут спросить о происхождении похищенных вещей.

Экспроприированное у торгаша Юрка скинул по дешевке знакомому скупщику краденого на Петроградской стороне — и загулял… Вино, красивые женщины, услужливые швейцары дорогих ресторанов — всего было вдоволь, и всем этим Барон наелся до оскомины месяца через три, когда стали заканчиваться деньги. Жгло что-то Юрку изнутри, не хватало чего-то… И мучили бесконечные вопросы о смысле жизни, о добре и зле.