Старый патагонский экспресс - Теру Пол - Страница 25

— …пили, плясали. Все были так дружелюбны. Я познакомилась со столькими прекрасными людьми! Вот почему меня не пугает необходимость остаться здесь, чтобы искать Хосе. А кроме того… гм… я встретила одного человека…

— Из местных?

— Он мексиканец. Он вызывает у меня хорошие вибрации, в точности как вы. Вы так позитивны: постеры, объявление по радио, — а ведь я именно в этом и нуждаюсь.

— Но этот ваш новый знакомый… он может все усложнить.

— Он никогда меня не обидит, — покачала головой Ники.

— А что, если он узнает, что вы ищете Хосе? Вдруг это его разозлит?

— Он знает об этом. Мы это обсуждали. И к тому же, — добавила она, подумав, — Хосе умирает.

Концерт закончился. Было уже поздно, и я зверски проголодался. Я сказал, что собираюсь пойти в ресторан, и Ники спросила:

— Вы не против, если я пойду с вами?

Мы заказали красного окуня, и она рассказала мне о своих разводах. Ее первый муж был насильником, а второй — бездельником. Так она и сказала.

— Настоящим бездельником?

— Самым настоящим, — подтвердила она. — Он работал на меня, представляете? Пока мы были женаты. Но он был таким лентяем, что мне пришлось его нанять!

— До тех пор, пока вы не развелись?

— Нет, задолго до этого. Я наняла его, но оставалась за ним замужем. Это тянулось почти пять лет. А потом он просто слонялся по дому. И когда это стало совсем невыносимо, я с ним развелась. И вы представьте себе, каков наглец! Он пошел к своему адвокату, чтобы отсудить у меня денежное содержание! То есть чтобы я ему платила!

— А какой у вас бизнес?

— Я владею многоквартирными домами. Пятьюдесятью семью — я имею в виду пятьюдесятью семью кварталами. Раньше я владела ста двадцатью восемью кварталами. Но эти пятьдесят семь расположены в самых разных районах. Господи, люди вечно чего-то от меня хотят: то покрасить стены, то починить крышу, то водопровод!

Пожалуй, я недооценил ее, приняв за взбалмошную туристку с неудовлетворенным либидо. Дамочка владела изрядной собственностью и гуляла здесь на ренту с принадлежащих ей домов. Она уверяла, что никогда не платит штрафов благодаря большой «амортизации» и тому, что на бумаге у нее все «тип-топ». Она повторяла:

— Господь всегда был милостив ко мне.

— А вы не собираетесь когда-нибудь продать свои дома?

— Скорее всего. Мне нравится жить здесь. Я настоящая мексиканская бродяга.

— И вы наверняка продадите дома не без выгоды для себя.

— Это уж как водится.

— Но тогда почему бы не разрешить всем этим людям жить в них бесплатно? Ведь они за свой счет делают в них ремонт, и дома остаются в хорошем состоянии. Господь еще больше полюбит вас за это. А вы так или иначе получите выгоду при продаже.

— Но это глупо, — сказала она.

Принесли счет.

— Я плачу сама, сказала она.

— Не спешите тратиться, — сказал я. — А вдруг вам еще понадобятся деньги для Хосе?

— А вы довольно необычный парень, — улыбнулась Ники.

За весь вечер я ни слова не сказал о себе. Она даже не поинтересовалась, как меня зовут. Возможно, ее заинтересовала моя скромность? Но при чем тут скромность — она же сама меня не спрашивала!

— Может быть, мы еще увидимся завтра, — сказал я.

— Я остановилась в «Дилигенции».

Я тоже остановился в «Дилигенции», но предпочел об этом умолчать. Я вместо этого произнес:

— Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

На следующее утро я вскочил ни свет ни заря и поспешил на вокзал за билетом до Тапачулы. Это не заняло много времени, и я еще успел вернуться в отель, чтобы позавтракать. Сидя в ресторане, я увидел, что Ники спустилась в вестибюль. Она купила газету. Она оглянулась. Я укрылся за колонной. Дождавшись, пока путь будет свободен, я отправился на вокзал. Солнце уже палило вовсю. День обещал быть очень жарким.

Глава 5. Пассажирский поезд до Тапачулы

Я ехал на поезде уже двенадцать часов. Что-то с этим поездом было не так: за целый день мы проехали не более ста миль, и все время по болотам. От духоты меня мутило, а от постоянного шума колес и хлопающих дверей разболелась голова. Теперь наступила ночь, и, хотя шум не прекращался, стало прохладно. Все купе были открыты: почти все восемьдесят мест в вагоне были заняты, и почти все окна либо открыты настежь, либо просто выбиты. Освещение в вагоне было недостаточно ярким, чтобы читать, и недостаточно тусклым, чтобы заснуть. Остальные пассажиры спали, а человек, сидевший через проход, громко храпел. Пассажир у меня за спиной, весь день крутившийся, пыхтевший и поддававший коленом спинку моего кресла, сунул кулак под голову и заснул. Пауки и муравьи, которых я успел заметить еще днем, покинули свои норы в волосяной набивке кресел и приползли меня кусать. Или это были москиты? Мои лодыжки чесались и горели. Часы показывали всего девять вечера. Я сжимал в руках экземпляр «Простофили Вильсона» [14]. Я оставил безнадежные попытки отвлечься чтением.

Я открыл форзац и записал: «Два класса вагонов в поезде, оба одинаково неудобные и грязные. Ни уединения, ни отдыха. Постоянные толчки оттого, что поезд то трогается, то снова останавливается, локомотив ломается, пассажиры орут. В дни, подобные этому, я вообще не понимаю, с какой стати меня тянет то и дело оставлять приятную размеренную жизнь среди друзей ради таких передряг среди незнакомцев. Я домосед до мозга костей и наказан за свою самоуверенность. В точности так же, как говорил Робинзон Крузо на своем острове. В этом кресле просто невозможно чувствовать себя удобно. Обстановка совершенно тюремная: бурые стены и тусклый свет под низким потолком. И вдобавок шум: мало того, что шумит сам поезд, так еще этот шум возвращается эхом, отраженный от джунглей по сторонам от дороги».

Я помедлил. Когда пишешь, особенно остро чувствуешь свое одиночество.

«Сегодня я видел всего одну интересную вещь: белую цаплю, стоявшую посреди болота».

На форзаце оставалось еще немного свободного места, и я дописал:

«Эти люди едут по домам. Они жалуются на неудобства в пути, но завтра будут у себя дома. Я же буду на следующем поезде. Лучше бы я…»

На этом месте я заснул. На этом поезде сон отличался от бодрствования тем, что когда я не спал, то давил москитов. Заснув, я не имел возможности помешать им кусаться, я вообще был неподвижен.

Цапля: я видел ее на болоте неподалеку от Пиедрас-Неграс, она казалась высокой и настороженной. Это изящное создание с точеными формами смотрелось крайне странно на фоне бесформенной трясины. Час спустя из виду пропали последние следы болота: пыльные деревья, цепляющиеся за сухую почву, увядшая трава, бурые от жары листья и глинобитные хижины в окружении пальмовых рощ, какие мне уже приходилось видеть в беднейших областях Африки. Поезд снова неожиданно остановился, на этот раз посреди поля, и, поскольку станции поблизости не было, я решил, что это опять сломался локомотив. Я увидел, как несколько человек толкают локомотив, сдвинув на затылок свои соломенные шляпы. После чего мы тронулись, проехали еще немного и снова встали.

На одной из остановок — когда это было на станции, а не из-за поломки — в вагон вошел юноша. Он стоял в проходе и пел очень трогательным голосом. Сначала пассажиры растерялись, но после второй и третьей песни принялись аплодировать. Юноша воодушевился. Он спел четвертую песню. Засвистел свисток. Певец пошел по вагону, собирая деньги у пассажиров. Больше всего меня поразил его детский голос, не вязавшийся с возрастом. На вид ему было не меньше двадцати — самая пора работать на ферме (правда, в Мексике работа на ферме занимает от силы сто тридцать пять дней в году). Это пение явно не было его основным занятием, но, возможно, он пел только в том случае, если поезд останавливался в его деревне.

Мы приехали в Тиерра-Бланка. Хотя по-испански это значит «Белая земля», ничего похожего я не увидел. Вообще эти испанские названия никогда не бывают правдивы, они либо откровенно ироничны, либо слишком упрощают картину. Правда, чаще я сталкивался с утверждением, что это несоответствие действительности показывает необразованность, узколобость и отсутствие воображения у испанских первопроходцев и картографов. К примеру, увидев темную реку, они быстренько пишут: Рио-Негро (Черная река). Это название постоянно встречается в Латинской Америке и никогда не указывает на настоящий цвет воды. Точно так же, как ни в одной из виденных мной лично Рио-Колорадо (Красная река) я не различил даже намека на красный. В Пиедрас-Неграс (Черные камни) камнями вообще не пахло, а уж тем более черными — здесь было болото. Я не видел оленей в Венадо-Туэрто (Оленье ущелье) и ящериц в Лагарто (Ящерицы). Ни одна из Лагуна-Верде (Зеленая лагуна) не оказалась зеленой, мой единственный Ла-Дорада (Золотистый) был свинцово-серым, Прогрессо (Передовой) в Гватемале — отсталым, Ла-Либертад (Свобода) в Сальвадоре — оплотом репрессий в стране, где о свободе вообще не имели понятия. В Ла-Пасе (Мир) миром вообще не пахло, так же как демократией в Ла-Демократия. Что за странная причуда? Названия мест вызывают ассоциации с красотой, свободой, уважением или яркими цветами. Но сами места со столь приятными названиями являются чем-то совершенно иным. Было ли это нарочитой небрежностью или полным бесстыдством, насытившим карту таким количеством красивых и звонких слов? Латиноамериканцы не любят смотреть в лицо голым фактам, и громкое имя хоть и не творит чудеса, по крайней мере, отвлекает внимание. И всегда остается возможность, что интригующее название все же заденет какую-то струну в вашей душе и отвратительная реальность покажется менее ужасной.