Верни мне мои легионы! - Тертлдав Гарри Норман - Страница 29

— Почему же римлянин тебе не поверил? — Сегест в раздумье почесал голову. — Неужто злые духи похитили его разум?

— Он не поверил тебе и насчет Туснельды.

Дружинник быстро осушил до дна кружку римской работы, приобретенную у заезжего купца из Галлии. Раб глянул на Сегеста, и тот кивнул. Раб забрал кружку у Масуа и ушел, чтобы снова ее наполнить.

— Нет, не поверил.

Мысль о Туснельде в объятиях Арминия все еще наполняла Сегеста яростью, но он заставил себя не думать об этом, хотя обуздать свой гнев было для гордого вождя очень непросто.

— Но это совершенно разные вещи, неужели не ясно? Если мужчина похищает женщину, это дело семейное, касающееся только замешанных в него людей и их друзей. А если человек разъезжает по всей Германии, призывая к восстанию против римлян… Как может Вар не верить такому?

— Он не верит в то, что Арминий способен на подобную гнусность.

Масуа скривился, словно учуял тухлятину, и, когда раб вернулся с полной пива кружкой, мигом к ней присосался. Может, хотел избавиться от тухлого вкуса во рту.

— Ха!

Звук, который издал Сегест, мало походил на смех.

— Арминий способен на все, если считает, что это сойдет ему с рук. И все мы знаем, что он думает о Риме и о правлении Рима в Германии.

— Мы-то знаем. А вот Квинтилий Вар никак не может этого понять! — воскликнул Масуа с горячностью, за которую Сегест не мог его винить.

— Странно. А ведь вроде бы неглупый человек. Высший римский вождь, Август, лицо которого отчеканено на их монетах, не стал бы поручать такую важную работу глупцу.

— Как бы то ни было, а ума у Вара негусто. Будь он умен, он бы послушал меня.

Как и подобало дружиннику, Масуа был предан своему вождю.

Сегест почесал подбородок.

— Тебе доводилось встречать человека, который не может отличить красного от зеленого? В твоих глазах различие очевидно, но для него цвета одинаковы.

Масуа кивнул.

— Да, когда я был мальчишкой, один такой малый жил в соседней усадьбе. У него время от времени пучило живот, потому что он ел зеленые ягоды и яблоки, но в остальном он был хороший человек и храбрый воин. Я помню.

— Честь ему и хвала, — не преминул сказать Сегест, ибо в глазах любого германца храбрый воин заслуживал почтения, а трус не имел права называться мужчиной.

Потом вождь вернулся к сути дела.

— Думаю, у Вара та же проблема. Когда он смотрит на Арминия, он не видит того, что очевидно для остальных.

— Может, и так, — подумав, ответил Масуа. — Но у Арминия тоже вспучит живот, если он не проявит должной осторожности… Или даже если проявит.

— Да. Так и будет.

Сегест припомнил еще кое-что из доклада своего посланца.

— Так ты говоришь, его люди хотели устроить тебе засаду?

— Да.

Масуа энергично закивал.

— Правда, один из них слишком поспешил. Утро было раннее и туманное — может, он решил, что я его не замечу. Но я заметил и ушел обратно в усадьбу, где накануне провел ночь. Тамошние люди, твои друзья, показали мне другой путь на восток. А на следующее утро один из них двинулся по тропе, по которой я шел прошлым утром. Ростом он был почти с меня, с волосами такого же цвета, в похожем плаще — расчет был на то, что его примут за меня, а пока разберутся, я уже буду далеко, уйду другой дорогой. Так и вышло. Я благодарю богов за то, что они помогли этому доброму человеку вернуться к своему жилищу целым и невредимым.

— Хорошо, если так, — сказал Сегест. — Хорошо, что у меня все еще есть друзья. Теперь, когда Арминий задурил всем головы, трудно быть в ком-то уверенным.

— Он колдун, — усмехнулся Масуа. — Он навел чары на римского наместника. Не знаю как, но навел.

— А я знаю как, — со вздохом промолвил Сегест.

Огонь уже прогорел до угольев, и при дыхании изо рта Сегеста вырвалось облачко пара.

— Арминий молод, красив и отважен. Я по сравнению с ним кажусь старым и занудным. Он сказал, что любит Туснельду. Может, он и впрямь ее любит. Но мне кажется, что его путь — это беда для Германии. Вот почему я хотел отдать дочь Тадрасу, у которого больше благоразумия.

— Я бы поступил точно так же, — сказал Масуа. — Правда, ни одна из моих дочерей еще не достигла брачного возраста.

— Знаю. А когда достигнут и ты вспомнишь нынешнее время, ты будешь о нем жалеть, — заявил Сегест. — От женщин всегда жди неприятностей, но тут они просто ничего не могут поделать. Это часть их самих.

— А что, разве от мужчин не бывает неприятностей? На сей счет я тоже кое-что понял, — отозвался Масуа.

Вождь рассмеялся, потом снова вздохнул и покачал головой.

— От Арминия сплошные неприятности — что правда, то правда. Хотелось бы знать, чем не угодил ему Рим? Что за глупость! Не будь Рима, где мы брали бы вино? Или чудесную посуду? Наши горшечники делают барахло, которым можно пользоваться, но нельзя любоваться. Где бы мы брали дорогие ювелирные украшения и монеты и другие прекрасные вещи?

— Мне ты можешь этого не говорить, — мягко заметил Масуа. — Я и так знаю.

— Да, да. Это известно всякому, у кого есть мозги хотя бы с горчичное зерно, — сказал Сегест. — Но Арминий не относится к таким людям. И очень многие молодые германцы — тоже. У них на уме только схватки да убийства.

— Схватки — это хорошо. Убийства — хорошо, — сказал Масуа. — Конечно, пока ты молод и не думаешь, что тебя самого могут убить. А это уже нехорошо.

— Совсем нехорошо, — сухо согласился Сегест. — Если мы восстанем против римлян, сколько германцев погибнет?

— Скорее всего, очень много, — сказал Масуа. — На войне всегда так.

Сегест подошел к нему и поцеловал сперва в одну щеку, потом в другую.

— Ты это понимаешь. Ты не тупой. И я понимаю. Надеюсь, я тоже не тупой.

— Конечно нет, — быстро подтвердил Масуа, как и подобало верному дружиннику.

— Что ж, спасибо тебе, — промолвил Сегест. — Но Арминий этого не понимает. Он разъезжает повсюду и рассказывает народу, будто мы без особого труда сможем выгнать римлян. Ну разве он не тупица? Да, конечно, эти ублюдки ростом не вышли, у них темные физиономии, и дерутся они не так, как мы, — но это не значит, будто они не умеют драться.

— Я видел, как они сражаются, — согласился дружинник. — Ты прав. Драться они умеют.

— Так почему же Арминий считает, что мы легко сумеем их победить? Почему? — вопросил Сегест. — Даже если мы выиграем сражение, они просто пришлют сюда еще больше воинов. Так они делают в Паннонии. Их верховный вождь, Август, самый упрямый из всех когда-либо рождавшихся людей. Он не отступится от своего только потому, что обожжет палец. Разве не лучше ехать на лошади туда, куда она идет, вместо того чтобы разворачивать глупое животное?

— Верно сказано, — подтвердил Масуа.

— Я же говорю — ты не тупой. И нам есть чему поучиться у римлян. Взять хотя бы грамоту…

Сегест сокрушенно развел руками.

— Жаль, что я не занялся ею, когда был помоложе и мог ей выучиться. Мне кажется, что грамота — великая вещь.

— Может быть, — пожал плечами Масуа, не испытывавшей к грамоте никакого интереса. — Но я скажу тебе кое-что еще.

Сегест вопросительно хмыкнул.

— Вару тоже есть чему поучиться у нас, — проговорил дружинник.

Служба в качестве командира вспомогательных римских войск привила Арминию необычные для германца свойства. Сан, чин или власть значили для римлян гораздо больше, чем для германцев. Вождям соотечественников Арминия приходилось привлекать на свою сторону людей с помощью убеждения, а если людям не нравились слова или поступки вождя, они не следовали за ним.

Римский командир, отдававший приказ, был уверен, что его послушаются просто из-за его чина и звания: воинов, нарушавших субординацию, строго наказывали.

Вкусив такого рода власть, Арминий приобрел внутреннюю убежденность в своем праве приказывать. И в то же время он не утратил умения убеждать, поскольку на родине ему приходилось действовать согласно тамошним традициям. Здесь люди не стали бы выполнять приказы, которые пришлись бы им не по вкусу.