Дело о похищенных младенцах - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 22

Через двадцать минут после ухода Спозаранника, когда Клим пошел заварить кофейку, я стал свидетелем умопомрачительного разговора. Проводив забравшего документ Козьму, Евпатий побродил малость по келейке, пошебуршал какими-то бумагами, открыл и снова запер дверь, а потом, пискнув чем-то, тихонько заговорил. Я тут же представил его за выступом старинной печи с миниатюрным мобильником. Этот гад едва слышно сообщил своему собеседнику, что все готово, завтра он будет в условном месте! Разговор длился лишь несколько секунд, потом Евпатий вышел из кельи — ужинать, гад, пошел!

Климу я ничего не сказал. Испив для приличия чашку его крепчайшего восточного кофе, я как можно небрежней забрал кассету с записью и через пару минут удалился. До дому добрался на полном автопилоте — и тут, на мое счастье, позвонил Плеер. Мы обо всем договорились.

Утром с самого ранья я уже отирался поблизости от семинарии. Крепко «врезав дуба» за полтора часа пустейшей вахты, я устремился в тепло семинарского вестибюля задолго до начала своих занятий. На вахте сидел Плеер, который при моем появлении лениво почесал свой длинный аристократический нос. «Ага, не выходил еще», — растолковал я условный сигнал и на время успокоился. В тот день я пел вместе с хором особенно взволнованно и одухотворенно. Я взлетал в высоты, указанные Бортнянским и Чесноковым, парил в небесах чистейшей полифонии, вел бурсаков к очищающим кодам! И семинаристы будто почувствовали мой настрой, прониклись его покаянным и словно прощальным звоном.

Они пели просто гениально, и это стоило всех моих мучений!

Но тогда я еще не знал, что то была прощальная гастроль «регента». Я поблагодарил их за старание и простился до понедельника.

А Евпатий меж тем вернулся из своей кельи одетым, и я вовремя увязался за ним. Плеер, пожертвовавший ради внеочередного дежурства какой-то модной кассетой, проводил нас поощрительным взором. Мол, у всякого своя работа.

Но он и не подозревал, как был прав!

Не осознавал того до поры до времени и я сам. Не будучи специалистом по «наружке», я лишь чудом сумел-таки продержаться за Евпатием до назначенной им встречи. И это понятно — объект был одет в темную неброскую куртку, неопределенного цвета темные же штаны, а черная вязаная шапочка начисто скрывала приметные уши. До метро я еще как-то следовал за этим «общим местом», а потом вся моя «наружка» свелась к выслеживанию шапкооформленных голов и догадкам. На «Маяковской» шестое чувство повелело мне выйти и перейти на «Восстания», далее началось метание в поисках нужного убора, закончившееся прыжком в вагон. Затем пришло осознание ошибки шапка принадлежала совсем другой голове — и резкий вылет на платформу. Эта была «Чернышевская», и я стал подниматься на поверхность в полной сумятице толпившихся в голове предположений. Если самое дикое из них там, наверху, не подтверждалось, я мог за десять минут дойти до дому. Нонка, наверное, была бы рада.

И она обрадовалась! Через полчаса, когда я влетел в наш скромный уголок на крыльях, как говорится, любви и счастья — любви к жене, а счастья по случаю удачно проведенного оперативного мероприятия.

— Ты что, Модестов, выпил? Шастаешь непонятно где денно и нощно да еще сияешь как медный грош. Где был, говори!

— Плезир мой, ты опять за свое! Не шастаю я по бабам, как изволил бы выразится твой знаменитый дед, работаю я.

— Да? А чего же это Спозаранник тебя обыскался, да и отец Евгений никак не найдет? И Сашка твой, регент, кстати, уже пять раз звонил.

Через полчаса, покурлыкав к вечному примирению над «нашим» животиком, я вылетел из дому. Кстати, животик на девятом месяце приобрел такие впечатляющие размеры, что я просто не знал, как нам быть. Сашка, оказывается, звонил, чтобы пригласить нас на премьеру, и Нонке жутко хотелось повертеться в том бомондище, что слетался на «Щелкунчик» в Мариинку. А вот врач предостерегал. И только доводы о благотворном влиянии музыки на плод склонили этого гинеколога из Военно-медицинской академии к согласию на посещение культурного мероприятия. Но все это планировалось на завтра, а сегодня я летел в Агентство. К Спозараннику.

«Буря в пустыне» была ссорой в песочнице по сравнению с разносом, что учинил мне начальник. Больше всего его возмущало то, что я не позвонил ему по мобильному телефону: ни тогда, когда услышал о непредвиденном контакте объекта, ни в момент принятия решения о слежке, ни в результате всех моих необдуманных и крайне рискованных действий. А я не помнил номера его мобильника, да и чего звонить! Вот теперь поговорить можно.

— Я их, голубков, прямо у метро и снял. Так уж ворковали, так ворковали!

— Что значит «снял», Михаил Самуилович?

— На «мыло» свое щелкнул, элементарно.

— О Боже! Они же тебя наверняка засекли, дурила!

— Так уж и наверняка? Ничего они не заметили. Там толпища такая на выходе, что голубки и ухом не повели. Через двадцать минут ты эти фотки увидишь. И сразу тебе скажу: Евпатий у того агентом, а не наоборот.

А когда я принес из Гостинки готовые фотографии и Глеб пошел совещаться с начальством, не дожидаясь моего возвращения из буфета, его ждал еще один удар. В собеседнике Евпатия Обнорский узнал своего однокашника, а ныне подполковника ФСБ! О воинском звании семинариста можно было только догадываться — занавес!

И после всего этого, после тягостного разговора с Покровским, который был от этих шпионских страстей просто вне себя и собирался вместе со студентами утром же идти к ректору, после всего этого — «Щелкунчик». Долго и сладостно раскланиваться со знакомыми в фойе, представлять жену и жене, выслушивать приятные напутствия, не удержавшись, толкнуться разок-другой за кулисы, а потом сидеть на хорошо знакомых служебных местах справа от сцены и внимать настройке группы виолончелей оркестра! Волшебно, пленительно, без всякой шпиономании — божественно!

Но, глядя на сцену и чувствуя локоть совершенно растаявшей от впечатлений вечера Нонны, я нет-нет да и ловил себя на мыслях суетных: «Как там батька со своим ректором? Неужели они этого квадратного стукача Евпатия рукоположат?» Представляете, думал в Мариинском о рукоположении в сан! Полный бред…

Еще большим бредом все это закончилось. В антракте меня нашел обезумевший от предвкушения успеха Сашка и сказал, что мне уже полчаса названивает отец. Со своим «Щелкунчиком» он вконец спятил, забыл, что я незаконнорожденный и Самуиловичем назван исключительно благодаря платонической любви маменьки к стишкам Маршака! Но я все понял, и мы с Ионной поспешили за кулисы — звонить отцу Евгению. Супружница при этом напряглась и озадачилась, будто предчувствуя неладное со своим фаворитом.

Так оно и вышло — Покровский был в дымину пьян и весело сообщил, что имеет на то полное право.

— Миша, мы теперь больше не служим в семинарии! Теперь там служит отец Евпатий, а меня со студентами за то, что мы возглашали: «Недостоин!», попросили больше не беспокоится.

— Кто недостоин? Этот агент?

— Вот именно! Мы кричали в храме:

«Недостоин!» — но ректор благословил его, а нас назвал бунтовщиками и всех выгнал. Тебя тоже.

Я хоть и слабо, но все-таки понимал, что речь идет о провале миссии отца Евгения, считавшего, что после того, как он расскажет обо всем епископу, тот отложит сегодняшнее рукоположение Евпатия и назначит расследование всей этой истории с «жучками». Наивный!

Ректор о прослушке «во имя порядка» мог просто знать, а к интересу органов старому иерарху и вовсе не привыкать.

Когда я сказал об этом Женьке, Нонка гневно выхватила у меня трубку и принялась убеждать опального батюшку не отчаиваться, мол, истина восторжествует, а такие, как он, редкость и всегда будут страдать. Скоро народ уже стал обращать внимание на эти бурные монологи, а бедная жена моя так разволновалась, что ее пришлось укладывать на диван в свободной гримерке и отпаивать водами. Но было уже поздно, волнение тронуло какой-то рычажок в ее женском организме, Нонка вдруг залепетала, заморщилась, ухватила меня за руку — принялась рожать!