Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 19

Постановление Политбюро он изложил в виде своей речи, и с ее текстом согласились.

Несколько раз записывался на пленку и все-таки не добился того, чтобы обычно спокойный, с акцентом голос его не дрожал в том месте, где он обращался к народу с непривычными словами: «Братья и сестры, друзья мои!»

Тогда же он решил оставаться в Москве при любом положении на фронтах, отдавая себе отчет в том, что значило для народа и партии его поведение. Теперь он притерпелся к беде, и отступление Красной Армии стал объяснять не только силой и опытом врага и отсутствием такого опыта у Красной Армии, но и промахами, нерадением ее начальников.

Тысячи коммунистов-добровольцев были посланы на фронт и за линию фронта. Сражения приняли более ожесточенный характер. У Сталина появилась уверенность, что свежие части задержат неприятеля, тем временем на смену им будут подготовлены новые полки и дивизии. Сильный, со здравым смыслом народ, за плечами которого лежала тысячелетняя история борьбы за свою национальную самобытность и государственность, за свой язык и свою нравственность, увидев у порога беду, не съежился, ища места укрыться. Озабоченно и строго всматриваясь в грозные тучи нашествия, он без малодушия, но и без заносчивости вступил в тяжкую военную страду.

К Сталину возвращались уверенность, насмешливость и беспощадная зоркость. Его несгибаемая воля, помноженная на гигантскую организаторскую деятельность партии, только потому и помогала людям невозможное сделать возможным, что действовала в одном направлении с чаяниями народа.

XIV

Для разбора дела Чоборцова Сталин вызвал Тита Дуплетова и Лаврентия Берия. Дуплетов взглянул в лицо Берия умными, вдруг поскучневшими глазами. Он ревновал Сталина, своего старого товарища, к этому выскочке. Тит не любил и немного побаивался Берия, но всегда отвечал дружеской улыбкой на его фамильярно-ласковое отношение к нему. Когда несколько дней назад Тита Дуплетова освободили от командования фронтом и над ним нависла угроза наказания, Берия решительно выступил в защиту старого ветерана. Дуплетова отозвали в распоряжение Ставки.

Сегодня Сталину, уставшему после напряженной ночной работы, Берия не понравился быстрым взглядом выпуклых за стеклами пенсне глаз, свежим лицом с густыми черными бровями, уверенностью и легкостью выспавшегося, здорового, жизнерадостного, удачливого человека.

К встречам со Сталиным Берия всегда готовился с тщательной артистичностью, направляя все силы своей натуры на то, чтобы не обнаружить ни честолюбивых чаяний взять со временем в свои руки всю полноту власти, ни тонкой лести, ни боязни, что зоркий глаз Сталина прожжет внешнюю, приобретенную за многие годы оболочку, проникнет в его затаенный внутренний мир. Берия боялся разделить судьбу Ежова, у которого он был непродолжительное время заместителем.

Устрашающее рвение Ежова развернулось на глазах Берия, и он угадал падение его с точностью до дня, уловив однажды прищуренный взгляд Сталина на Ежова.

Перед разбором дела Чоборцова Сталин велел Берия доложить о делах бывших оппозиционеров, осужденных на разные сроки тюремного и лагерного заключения.

Слушая доклад, Сталин вспоминал то писклявого вертуна Зиновьева, то золотозубого выпивоху и заику Рыкова, расстрелянных несколько лет назад. Он не мог себе простить, что выпустил из страны самого ненавистного, вероломного врага – иудушку Льва Троцкого. Позер, краснобай, «баладайкин Троцкий», как заклеймил его Ленин, в гражданскую войну приказал отчеканить свои инициалы на пряжках личной охраны. С визгливой демагогией двурушника и фракционера набрасывался он на партию, норовя расколоть ее. «Но товарищ Ленин, а после его кончины мы, ученики Ленина, похоронили троцкизм как идейное течение, спасли единство партии», – думал Сталин.

Сталин всех фракционеров ненавидел и презирал в равной степени. «Я не могу запретить подлым врагам кривляться и паясничать. Сохрани им жизнь, как бы они повели себя? Смирных политиков не бывает», – решил он.

– Целесообразно продлить сроки всем врагам народа, – сказал Сталин сразу, как только доложил Берия. И, укрепляясь в своей беспощадности к недругам, нередко ошибочно распространяемой и на безвинных, он с обычной тяжелой категоричностью подумал: «Французская революция казнила даже Лавуазье. И что же?»

Сталин медленным жестом правой руки пощупал один карман кителя, потом другой и, наконец найдя трубку в кармане брюк, не спеша зарядил ее табаком из папиросы «Герцеговина-флор». Прикурив, он посмотрел на пламя спички и вдруг резким, рубящим взмахом погасил ее.

Перешли к следующему вопросу. Материал о Чоборцове был сильным козырем против Дуплетова, который в бытность свою командующим фронтом не оказал своевременной помощи попавшей в окружение армии. Берия представилась блестящая возможность выставить Дуплетова перед Сталиным в жалком, смешном свете. Но он боялся, что материал хотя бы стороной коснется промахов и упущений самого вождя. Со свойственной ему быстротой соображения Берия подумал о том, о чем думал много раз: «Сталин никогда не расстается со своей настороженной недоверчивостью, с кем бы ни имел дела. Он непостижимо чуток ко всему, что угрожает его авторитету. Недаром о нем говорят: «Достаточно выпустить один клуб дыма из трубки вокруг чьей-нибудь репутации, как эта репутация рушилась сама собой». И Берия за эту минуту, пока раскрывал досье, вставал и одергивал жилет, решил: не стоит компрометировать старого генерала, терять душевного, наивного, несмотря на большой опыт службы в армии на высоких постах, человека, место которого в окружении Сталина может занять неизвестно еще какое лицо.

Берия сказал то, что, как думал он, хотелось бы услышать и Сталину: армия погибла по вине генерала Чоборцова, того самого толстого чудака с усами, который месяца за два до войны носился с проектом эвакуации населения пограничных районов.

Сталин обладал крепкой памятью. Он представил себе красное усатое лицо генерала, вспомнил его тост на первомайском вечере в честь командующих. «За мирную политику!» – кричал развеселый Данила Чоборцов. Тогда-то Сталин похлопал его по плечу и, сделав указательным пальцем запятую, поправил так, чтобы слышали все: «Когда генерал за мирную политику пьет, порох сыреет».

Чоборцов был в глазах Сталина одним из тех кадровых генералов, которых как-то давно и сразу посчитали середнячками, на том и успокоились, не ждали от них ни взлетов, ни провалов, наградами не баловали, в звании не торопились повышать. В армии, как и во всех других сферах деятельности, есть свои обоймы дежурных имен знаменитостей, неудачников и середнячков, так называемых «добротных». Обоймы эти обновляются с чрезвычайной осторожностью в неохотой.

– Какие предложения? – спросил Сталин.

– Поступить так же, как поступили несколько дней назад с генералом Павловым: судить и расстрелять, – поторопился первым сказать Берия.

– Нужно навести порядок, не останавливаясь перед крайними мерами, если будет в этом революционная целесообразность, – сказал Сталин. – Но сперва надо разобраться как следует. Пусть товарищ Дуплетов сам все изучит на месте.

Последним Берия доложил о Валдаеве, бывшем заместителе начальника Генерального штаба.

XV

О германском вторжении Степан Валдаев узнал в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Настроение подавленности сменилось лихорадочным ожиданием перемен, как всегда, неизбежно вызываемых войной. Надежда на скорый исход сжигала его неутолимым огнем. Прибавился еще один источник страдания: он не знал, как идет война, не мог принять в ней участия. Таким образом, вся его жизнь, предшествовавшая войне, становилась бессмысленной, если он не мог воевать. Ходил по камере от дверей до плесневелой стены, придумывал и разыгрывал в уме различные, вероятные с его точки зрения комбинации на фронтах. Вспоминал знакомых генералов, представлял себя на их месте в боях.

«Ну, Валдаев, война велит забыть личные обиды. Идите на фронт», – что-то похожее ждал он услышать, войдя в кабинет следователя. Впервые отбросил он свою моральную броню – гордое упрямство решившегося скорее умереть, чем унизиться до боязни, до лжи, до жажды мести или милости. Со спокойствием хорошо воспитанного человека взглянул он в лицо носатого старшего лейтенанта Госбезопасности, напоминавшего голодного грача.