Забытое дело - Коннелли Майкл - Страница 36

Босх кивнул. Он понимал Роберта Верлорена, потому что и сам жил в постоянном страхе, в ожидании удара, защититься от которого невозможно; потому что знал, что, если в некоем далеком городе с его дочерью что-то случится, ему ничего не останется, как выжить или умереть. Или провалиться в ту черную яму, о которой упомянул Верлорен.

– После смерти Ребекки вы потеряли ресторан?

– Верно. И это лучшее, что только могло случиться. Если бы этого не произошло, я никогда бы не понял, кто я такой на самом деле. Не нашел бы выход.

Босх знал, сколь хрупка такая эмоциональная защита. Следуя логике Верлорена, можно было сказать, что самое большое счастье в его жизни – смерть дочери, приведшая к потере ресторана, в результате чего он и пришел к удивительным и чудесным открытиям относительно самого себя. Все это была полная чушь, и оба понимали, что это чушь, только один из них никак не хотел это признавать.

– Мистер Верлорен, поговорите со мной, – сказал Босх. – Оставьте проповеди и оправдания для ваших собраний и для тех, кто стоит в очереди за бесплатным завтраком. Расскажите, как вы поскользнулись. Расскажите, как упали в черную яму.

– Просто упал.

– Не каждый, кто потерял ребенка, падает в черную дыру. И вы не единственный, с кем такое случилось. Некоторые попадают на телевидение, другие баллотируются в конгресс. Что произошло с вами? Почему с вами случилось именно так? Только не говорите, что вы сильнее любили свою дочь. Мы все любим наших детей.

Секунду-другую Верлорен молчал. Он сидел, плотно сжав губы, глядя в стену. Босх знал, что разозлил его, но не жалел о сказанном. Так было нужно.

– Ладно, – сказал наконец Верлорен. – Ладно.

Однако дальше этого дело не пошло. Босх видел, как напряглись скулы, как затуманился взгляд. Чувства на лице сидевшего перед ним мужчины читались так же легко, как раскрытое меню: закуски, главные блюда, десерты… горечь, гнев, тяжесть невосполнимой утраты… Боль пережила семнадцать лет.

– Итак, мистер Верлорен?

Верлорен кивнул. Как будто отодвинул последний барьер.

– Я мог бы винить вас, но должен винить себя. Я покинул свою дочь после смерти, детектив. Я предал ее, а потом попытался спрятаться в бутылке. С бутылки начинается черная яма. Вы понимаете?

Босх кивнул:

– Стараюсь. Что вы имели в виду, когда сказали: «Я мог бы винить вас»? Винить кого? Полицейских? Или белых вообще?

– И тех и других… всех.

Верлорен повернулся спиной к стене и лицом к двери, за которой был переулок. Он не смотрел на Босха, но детектив, предпочитавший разговаривать глаза в глаза, решил оставить все как есть.

– Тогда давайте начнем с полицейских. Почему вы вините их? Что они вам сделали?

– Хотите, чтобы я рассказал вам о том, что сделали ваши?

Босх на секунду задумался. Сейчас могло решиться все: либо разговор пойдет дальше, либо контакт прервется. Он чувствовал, что Верлорен может дать важную информацию.

– Начнем с того, что вы любили свою дочь. Так?

– Конечно.

– То, что с ней случилось, не должно было случиться. Никогда. А теперь уже ничего не исправишь. Я ничего не исправлю. Но я могу попытаться говорить от ее имени. Для этого я здесь. Я не собираюсь делать то, что делали другие полицейские семнадцать лет назад. К тому же большинство из них уже умерли. Если вы все еще любите свою дочь, если вам дорога память о ней, вы расскажете мне, что тогда случилось. Вы поможете мне говорить от ее имени. Для вас это единственный шанс загладить вину за то, что вы сделали тогда.

Он еще не закончил, когда Верлорен уже начал кивать. Босх понял, что убедил его, что отец Ребекки раскроется. Для него наступил момент искупления. И не важно, сколько лет прошло.

Одна-единственная слезинка, почти незаметная на темной коже, скатилась по щеке Роберта Верлорена. Какой-то мужчина в грязном кухонном переднике и с блокнотом в руке заглянул в комнату, Босх махнул ему рукой, и он, кивнув, исчез.

Босх ждал, и Верлорен наконец заговорил:

– Я предал ее, а потом предал и себя. Вот почему я здесь.

– Как это случилось?

Верлорен поднес руку ко рту, как будто еще пытаясь удержать в себе постыдную тайну прошлого, но почти сразу опустил ее.

– Однажды я прочитал в газете, что мою дочь убили из украденного у кого-то пистолета. Грин и Гарсия не говорили мне об этом. Я спросил детектива Грина, и он рассказал, что мужчина, у которого украли пистолет, купил его, потому что получал угрозы по телефону. Он был еврей и боялся, что за угрозами последует кое-что похуже. Я подумал…

Он замолчал, и Босху пришлось подтолкнуть его.

– Вы подумали, что, может быть, Ребекку убили из-за того, что ее отец черный, верно?

Верлорен кивнул:

– Да. Я подумал так, потому что и сам кое-что слышал. Не всем нравилось, что у Бекки смешанная кровь. Не все видели, какая она красивая. Я хотел, чтобы мы жили в Уэстсайде, но Мюриель была против. Она не хотела никуда уезжать.

– И что сказал вам Грин?

– Он сказал, что ничего такого не обнаружено, никаких следов. Сказал, что они допускали такую возможность, но расследование ничего не дало. Мне… я не мог с ним согласиться. Мне казалось, что они даже не смотрят в этом направлении… не хотят смотреть. Я продолжал звонить, спрашивать, даже требовать. А потом подошел к одному нашему клиенту, который был членом городской полицейской комиссии. Я рассказал ему о своих подозрениях и обо всем прочем, и он пообещал узнать все сам.

Верлорен кивнул, как будто еще раз укрепляя себя в вере в правильность своих действий как отца, добивающегося правосудия от имени погибшей дочери.

– И что потом? – спросил Босх.

– Потом ко мне пришли двое из полиции.

– Не Грин и Гарсия?

– Нет, не они. Другие. Они пришли в ресторан.

– Как их звали?

Верлорен покачал головой:

– Они не представились. Только показали жетоны. Думаю, это были детективы. Они сказали, что я не прав, что мне не следует указывать Грину, что и как делать. Сказали, чтобы я отступился, не мешал, не нагнетал обстановку. Да, не нагнетал обстановку. Как будто все дело было во мне, а не в моей дочери.

Он резко качнул головой – боль жалила даже после стольких лет. И тогда Босх, хорошо знавший, как работало в те годы полицейское управление Лос-Анджелеса, задал очевидный вопрос:

– Они угрожали вам?

Верлорен хмыкнул.

– Да, они мне угрожали, – спокойно, сдержанно ответил он. – Сказали, что знают о беременности моей дочери, но что клинику, куда она обращалась, так и не нашли. Сказали, что по этой причине не могут определить, кто был отцом. Или не был. Сказали, что достаточно задать кое-кому из клиентов ресторана несколько вопросов, как тут же поползут слухи. Насчет меня. Как будто это я… – Босх не стал его останавливать. Он чувствовал, как гнев комком собирается в горле. – Они сказали, что мне будет трудно заниматься бизнесом, если люди начнут думать, что я смог сделать такое со своей собственной дочерью. – Слезы катились уже по обеим щекам, но Верлорен не обращал на них никакого внимания. – И тогда я сделал так, как они хотели. Отступился. Оставил все как есть. Перестал давить на газ. Убедил себя, что делу не поможешь, что Бекки уже не вернуть… Я больше не звонил детективу Грину, а они так никого и не арестовали. Вскоре после этого я и начал пить. Чтобы забыть, что я сделал, как предал Бекки, как поставил свою гордость, свой ресторан, свою репутацию и себя самого выше дочери. А кто начал пить, тот и оглянуться не успеет, как попадет в черную яму. Я провалился в нее и до сих пор пытаюсь выбраться. – Он немного помолчал и посмотрел на Босха. – Как вам моя история, детектив?

– Мне очень жаль, мистер Верлорен. Жаль, что так случилось. И с вашей дочерью. И с вами.

– Вы это хотели услышать, детектив?

– Я хотел услышать правду. Хотите – верьте, хотите – нет, но то, что вы рассказали, поможет мне говорить от ее имени. Можете описать тех двоих, что приходили к вам?

Верлорен покачал головой: