Америка глазами русского ковбоя - Шиманский Анатолий - Страница 3

Влачит мою кибитку партнер Ваня, до этого звали Ваньку Джейком, сокращенно от Джоан, что вроде бы тоже Ванька, только по-английски (ведь большинство христианских имен – библейского происхождения). Типично русское имя Иван ведет начало от Иоанна: Джоан – Джон – Иоанн – Иван.

Красавец он у меня – цвета каштанового, с сивой гривой и такого же цвета роскошным хвостом. Ну что поделаешь, кастрировали его в жеребячестве, и сделался Ванька мерином, да еще сивоватым, и не знает он этой дурацкой поговорки: «Врет как сивый мерин».

Принадлежал он фермеру из религиозной секты амишей, которые не пользуются современной технологией, электричеством и телефоном, пашут же на лошадях. Не знаю, чем Ванька провинился, но решили его продать, и вот теперь он послушно везет меня по дорогам Пенсильвании. Стучат копыта, грива развевается, селезенка екает – хорошо нам вдвоем, ни начальников, ни подчиненных.

Ваню вчера первый раз в жизни подковал кузнец по фамилии Плэстерер и не взял денег за ковку. А сварщик за работу на 100 долларов взял только 20. «У тебя и так полно расходов, заплатишь, когда станешь богатым и знаменитым», – сказал Роберт, заваривая поворотную ось телеги.

Перед этим я неделю прожил на ферме Фреда Шампаня, выхаживая лошадь от подхваченной на аукционе простуды. Покинул ферму с облегчением и сожалением: Ваня продолжал кашлять, но и Фред продолжал ежедневно пить свое пиво. В одурении он требовал, чтобы вместо Фреда его называли Кугуаром, так как на последней охоте в горах штата Аризона он умудрился по пьянке укокошить это благородное животное. Был он первым и последним американским алкоголиком, встретившимся мне по дороге.

Февральский дождь обрушился после обеда. От Вани пар клубами пышет, а я спрятался под козырьком фаэтона и едва различал дорогу. Приблизившись к мосту, Ваня вдруг круто развернулся и попер в противоположном направлении. С трудом останавливаю его и, привязав к столбу, возвращаюсь к мосту. Вместо бетона или асфальта он покрыт металлической решеткой, и Ванька испугался бездны, открывавшейся внизу.

Пришлось взять его под уздцы и перевести, хрипящего и упирающегося, через первое серьезное препятствие, которое, уж наверняка, не последним будет.

А дождь нахлестывал круче, фары встречных машин ослепляли, и пора было думать о ночлеге. Но вдоль дороги ни ферм, ни конюшен, только косые плети дождя стегают кибитку. Ан, нет! Есть еще люди на земле – навстречу шла хрупкая девчушка с зонтиком, прогибавшимся от порывов ветра. Левой рукой она с трудом удерживала парусившую картонную коробку с пиццей.

– Простите, вы не подскажете, где в этих окрестностях найти место для ночевки? – спросил я, в то время как Ваня брезгливо обнюхивал пиццу.

– С лошадью?

– Ну а куда мы друг без друга.

Она попросила подождать и минут через пять вернулась с приятным, но несколько неожиданным предложением. Ее мама разрешила использовать под стойло примыкавший к дому гараж.

Когда я подъехал к дому, мощная, как положено быть немке, Элизабет Штрох вышла босиком под дождь и руководила процессом выруливания машин из гаража на улицу и водворения туда Ванечки. Мы съездили с ее дочкой Тиной на ближайшую ферму и привезли сена и соломы. Соломой покрыли бетонный пол гаража, в который Ваня с трудом втиснулся. Пришлось его привязать, чтобы не поранился об косилки и культиваторы.

На кухне нас ждала еще горячая пицца, кофе и джин с тоником, приготовленные Элизабет. Она позвонила мужу на работу и предупредила, чтобы тот не удивлялся, найдя по приезде мужика в доме и лошадь в гараже. Обзвонила она также соседей и знакомых и пригласила их на ужин. Вскоре я был в компании железнодорожника, штукатура, каменщика и страхового агента – тех самых простых американцев, гостеприимных, наивных, но поначалу подозрительных. Мы пили джин и виски, говорили о России и лошадях, о любви и одиночестве, о дорогах, которые мы выбираем. Кэрол Осборн спросила, а зачем я таки решил поехать в это путешествие. Я перевел ей на английский стих Александра Городницкого о Матюшкине, лицейском товарище Пушкина:

На это Кэрол заметила, что преимущество моей экспедиции состоит в том, что я ничего не рекламирую, и люди по дороге будут ко мне относиться как к человеку, а не продавцу.

Выделили мне отдельную комнату с огромной двуспальной кроватью и кипой старых журналов. Прочел несколько строк и провалился до утра в легкую и счастливую бессознанку.

Нет ничего приятнее, чем проснуться от запаха жареного бекона. Поспешно приняв душ, я насладился американским завтраком из оладий с жареным беконом и кленовым сиропом. Хозяйка рано уехала на работу, и завтрак приготовила ее мама, маленькая и беленькая, как божий одуванчик, и красивенькая, как старенькая Золушка – миссис Шорн.

До начала Второй мировой войны Дита жила в Шв ейцарии и, выйдя замуж за немца, бежала с ним из фашистской Германии, вначале в Аргентину, а потом в США. В 1941 году Америка присоединилась к антигитлеровской коалиции и объявила войну Германии. Сразу же после этого муж Диты был арестован властями и помещен в лагерь. То же самое сделали с большинством немцев, недавно приехавших в США.

Всех граждан США немецкого происхождения невозможно было арестовать, поскольку четверть американцев имеют германские корни. В этом плане нашим немцам повезло значительно меньше, хотя и жили они в России со времен Екатерины Великой. Все они были посажены в теплушки и отправлены в Казахстан, где выжили только самые сильные.

Четыре года Дита с двумя детьми на руках ждала мужа, которого освободили только после окончания войны. Власти даже не извинились за необоснованный арест. До сих пор, вспоминая уже столь давние времена, миссис Шорн плачет.

Со времен жизни в Европе сохранился у нее посох, принадлежавший когда-то отцу. Ниже ручки был прикреплен велосипедный звонок, чтобы предупреждать прохожих о приближении. Еще ниже было крепление, как у велосипеда для насоса, туда была вставлена бутылочка шнапса, служившего «горючим» немецкому бюргеру начала века. Вот этот посох Дита и подарила мне. С тех пор я хожу с ним на прогулки, заменив шнапс любимой до бессознанки «Смирновской» водкой. За что успел даже получить штраф от полицейского, сообщившего мне заодно: в Нью-Йорке запрещено открыто нести по улице бутылку со спиртным, а нужно ее прятать в бумажный мешочек.

В удовольствие наговорившись с Дитой, я позвонил в полицию штата, чтобы узнать о возможности проезда на телеге по мосту Скотт-Ферри через реку Сасквехана. Полицейский был на удивление доброжелателен и объяснил, что по дорожным правилам я не имею права ехать на телеге по шестирядному хайвэю, ведущему к этому мосту. Но, зная мою ситуацию, он обещал, что предупредит полицейских, чтобы их не было в районе моего проезда между 11 и 12 часами дня, и арестовывать меня будет некому.

Огромные грузовики, трейлеры, бензовозы и другая механическая нечисть со свистом проносились слева, удивленно сигналя и обдавая выхлопными газами и грязью. Ваня возмущенно фыркал, но исправно тянул телегу. Но вдруг справа, метрах в ста по ходу дороги, показался головной электровоз поезда, включивший фары при виде моей телеги.

Только сейчас я увидел, что железнодорожные рельсы проходили вдоль хайвэя, и всего в 20 метрах. Вероятно, машинист тоже был несказанно удивлен видом телеги с лошадью так близко от вагонов. Я уже знал, что сейчас он нажимает кнопку гудка, и, пока звуковая волна (кажется, 330 метров в секунду) колебалась в нашем направлении, я успел соскочить с облучка, одним прыжком достигнуть головы лошади и курткой закрыть глаза и уши Ванюши. Если бы я этого не сделал, он при звуке гудка мог шарахнуться влево, под колеса грузовиков. Ведь в пенсильванской глуши, среди кукурузных полей, где он вырос, поезда редко встречались с лошадьми.