Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны - Тигай Аркадий Григорьевич - Страница 21

— А Испания?

— Сам увидишь.

Президент умолк в предвкушении.

На третий день из-за горизонта выплыла первая примета цивилизации — качающийся на волнах пластиковый шезлонг.

— Полезная вещь, — сказал Президент, поднимая шезлонг на борт.

Несколько часов спустя море до горизонта покрылось ломаными пляжными лежаками, пластиковыми бутылками, кусками упаковочного полистирола и прочим хламом. А утром над плавающим мусором из воды начал подниматься берег Сардинии. Дворцы, цирки, античные развалины уже рисовались в воображении, однако…

Угрюмый командор, похожий на спившегося Марчелло Мастроянни, принял у меня тридцать тысяч лир за стоянку и, опуская деньги в ящик стола, сделал разрешающий жест, дескать, «катитесь на все четыре…» — ни квитанции, ни чека. На дорожном указателе значилось «Марина-ди-Капитана».

Согласно романтичной легенде, давшей название поселку, в незапамятные времена здесь промышлял пиратский корабль, возглавляемый женщиной-капитаном. Мстя за убитого мужа, решительная красавица многие месяцы огнем и мечом нагоняла страх на местных жителей, после чего, схоронив в окрестностях бухты несметные сокровища, исчезла в неизвестном направлении. На этой капитанше романтическая история местечка могла бы и завершиться, но не случилось — на смену романтической пиратке пришли романтики-политики, вознамерившиеся именно тут, в Капитане, воплотить в жизнь вековую мечту халявщиков о социальном равенстве в отдельно взятом поселке.

О, где вы, где, наивные благодетели Сардинии, построившие на берегу живописной бухты «город-мечту»? Это благодаря вашим заботам вместо амфитеатров, храмов и дворцов нас встретили пыльные улицы, застроенные типовыми, одинаково убогими, бетонными домами-кубиками. Вот тебе и Италия! Само собой, что, вооружившись высокой идеей, «сардинские мечтатели» не очень-то ломали голову над архитектурой — никаких тебе завитков, капителей и портиков. Долой эксплуататорские барокко, готики и прочие модерны! Один бетонный кубик-жилье приставлялся к другому, равному по безобразности и отсутствию комфорта, все это красилось в унылый портяночный цвет, и счастье в равенстве объявлялось достигнутым. Чего еще, казалось бы, можно пожелать?

Увы, неблагодарные сардинцы не прониклись романтикой коммунального рая и, покинув бетонные кубики, разбежались кто куда задолго до того, как в бухте пришвартовались мы с Президентом, поэтому «город-мечта» был пуст, как после атомной войны. Облупившиеся стены, черные глазницы выбитых окон… Собравшись за продуктами, мы вышли на площадь, но ни магазина, ни забегаловки не нашли. В центре поселка маячила единственная торговая точка, предлагающая широкий ассортимент пеньюаров, стрингов, лифчиков и прочих интимных деталей женского туалета, и больше ничего. На месте продавца восседал чернокожий африканец, взиравший на нас с Президентом с простодушной наглостью — видимо, не сомневался, что мы сейчас же бросимся скупать его товар.

— А почему магазины не работают?

— Селесиони, — весело отозвался африканец, указывая на плакат с фотографией, наклеенный на палатку.

— Выборы у них сегодня, — догадался Президент. — У людей демократия, а ты со своей жратвой привязался.

И то правда — разобравшимся с социальным равенством — прямая дорога к демократии.

В далеких семидесятых, выбирая натуру для съемок, мы странствовали по Северному Кавказу в обществе местных водителей Шалвы и Георгия. Скромный до застенчивости Шалва был жгучий красавец, у Георгия нос свисал унылой сливой.

К сведению непосвященных: выбором натуры в кино называется праздное, ни к чему не обязывающее путешествие на дармовщину, то есть за счет картины. Снег на склонах гор, солнце, журчание нарзановых ключей… красота! Обедать расположились у подножия Эльбруса, где оборотистый горец торговал тощими застойными шашлыками. Отстояли очередь, взяли прутики с нанизанными на них кусочками бараньих сухожилий и, усевшись за стол, приступили к трапезе. Шалва с Георгием тоже развернули свои бутерброды и устроились неподалеку на камешках, попирая тем самым принципы равенства и социальной справедливости, но не тут-то было. «Негоже творческим работникам отделяться от обслуживающего персонала», — забеспокоилась моя демократическая душа.

— Двигайте к нам, ребята!

— Стол маленький, — застенчиво отнекивались водители.

— Мы подвинемся, — настаивал я. — В тесноте, да не в обиде.

Сидящий рядом Игорь Масленников, в то время еще молодой режиссер, коротко вздохнул и, пытаясь умерить мой приступ либерализма, прошептал:

— Может, им там хорошо?

Но я точно знал, что «нехорошо», и принялся восстанавливать социальную гармонию со всем жаром двадцатипятилетнего идиота. Ни оператор, ни художник, ни администратор не посмели возразить, и вместо обеда началось «великое переселение народов».

Стол отодвинули от стены, приставили еще два стула и начали расчищать место среди тарелок, не заметив, что стена служила опорой, потеряв которую колченогий стол перекосился и начал падать. Посыпались тарелки. Опрокидывая стулья, все бросились их ловить и разбили стакан с острым соусом, при этом фонтан огненно-красных брызг оросил наши лица и одежду. Шашлыки покатились по грязным камням прямо в лужу красного вина, текущего из опрокинутой бутылки. Длилось это светопреставление всего несколько секунд, но результат оказался катастрофическим. После мы долго смывали грязь с мяса и кетчуп с лиц и одежды. Моя новая чешская куртка была испорчена навсегда. Настроение тоже. Вместо социальной гармонии случился конфуз.

Доедали за одним столом, но в мертвой тишине. Было стыдно и неловко. Шалва и Георгий бросали на меня угрюмые взгляды. Когда же я наконец поднял глаза на Масленникова, он, грызя остывший шашлык, тихо буркнул:

— Ну что, Аркадий, разобрались с демократией?

Я виновато кивнул, а про себя произнес неполиткорректную ересь: «Никогда не организовывай демократию, придурок».

Говорят, чужой опыт не учит. Я же скажу, что и свой опыт дураку не впрок, если он всю жизнь путает чувство сострадания с чувством вины.

«Виноват, виноват, виноват», — бормочет внутренний голос. Перед обманутыми женщинами виноват как мужчина; перед больными — за собственное здоровье; перед «простым народом» — за то, что не пью с ним пиво возле ларька. Не говоря уже о человечестве в целом, перед которым я виноват во всех его бесконечных несчастьях как еврей.

Лишь много лет спустя узнал я страшную тайну о том, что совесть, правда и справедливость отнюдь не обитают в гуще народных масс. Нет-нет, не в толпе, как выяснилось, рождается добродетель, не в коллективе живет. И что народ при случае и на костер пошлет, не колеблясь, и распнет, и за расстрел «врагов народа» проголосует единогласно, и «хайль, Гитлер» заорет со всей искренностью незатейливой своей души. И еще я заметил, что именно под сладкозвучные дифирамбы о великих врожденных добродетелях народа этот самый народ и обдирают как липку его же профессиональные почитатели.

Липкая жара, пираты, спившийся Мастроянни, город-призрак, чернокожий продавец дезабилья на пыльном пустыре — не многовато ли для одного маленького рассказа? Голодные отступаем на яхту и расползаемся отсыпаться по «ящикам».

— Буонаноте, синьоры!..

В полночь я проснулся от странных толчков — о борт «Дафнии» бился стоящий рядом катер.

Потом послышались голоса — стоны и крики страсти, не оставляющие сомнений в том, что происходит у соседей. О, это была любовь! Катер раскачивало и било о нашу лодочку, как при штормовом ветре. Из недр его доносилось сопение и хрип. Чувственным стоном ему отвечало низкое контральто. Иногда пролетали фразы на итальянском…

Я заглянул в салон, Президент лежал с закрытыми глазами.

— Спишь?

Президент ответил со вздохом:

— Заснешь тут с вами.

Получилось, что я как бы причастен к этому «безобразию».