Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том - Страница 6

— Нам предстоит единовременное вложение, — сказал я. — Потом мы станем платить за аренду драхмами, которые выручим за летний сезон. На остальные деньги будем жить зиму. Если мы проявим осмотрительность, у нас все может получиться. Так пойдет из года в год.

Размышляя над меню ресторанчика, я одновременно представлял статьи, которые появятся в журналах «Гурман» и «Путешествия и отдых». Воображение рисовало яхты, вставшие на якорь в бухте Ливади. «Да, — будут говорить их владельцы, — мы узнали о вашей таверне и специально приплыли на ужин с Миконоса».

Я показал на рабочее место Даниэллы, которое она себе устроила у дальней стены спальни. На козлах лежала большая грязная столешница, где громоздились бесчисленные баночки, бутылочки, горшочки и бумажные мешочки с кисточками, клеем и красками, которые моя жена использовала в процессе работы. На полу лежали сваленные грудой доски, выброшенные морем или же найденные во дворах оставленных домов. Из досок торчало немало ржавых гвоздей, которые, прежде чем приступить к работе, предстояло вытащить, что стоило немалых трудов. На стене висела полка, на которой в разной стадии готовности стояли иконы святого Георгия, архангела Михаила, Спаса Вседержителя, Марии с младенцем, святого Иоанна Богослова. Их предстояло завершить, а потом отнести в сувенирные лавки, где Даниэллу ждал неприятный, а порой и вовсе отвратительный спор о том, сколько и когда она получит за свою работу. В другом углу, забытый и покинутый, стоял изящный складной мольберт, который я приобрел Даниэлле в подарок во время весьма затратной поездки в Нью-Йорк в расчете на то, что мне удастся продать свой второй роман.

— Ты хочешь и дальше этим заниматься? — спросил я.

— Я не имею ничего против.

— Но ты же хотела писать свои картины.

— У нас же дети, — пожала плечами она.

Последние два с половиной года прошли под знаком несбывшихся ожиданий. Очень часто нас приводила в ужас сама мысль о том, где взять денег, чтобы заплатить за квартиру. Изначально мы приехали на Крит, чтобы Даниэлла родила здесь нашего второго ребенка, и на следующий день после рождения сына судьба нанесла нашему бюджету страшный удар. Я получил письмо от своего литературного агента в Нью-Йорке, в котором меня извещали, что шансы продать мой второй роман равны нулю.

Чтобы хоть как-то свести концы с концами и найти деньги до конца лета, я устроился официантом и поваром в маленький, на шесть столиков, ресторанчик в Ретимно. Это мне приносило около пяти долларов чаевых в день плюс бесплатная кормежка для семьи. Потом один из наших покровителей на Крите предложил мне работу на полную ставку — преподавать английский на курсах. Мы вернулись на Патмос, чтобы забрать вещи. Именно там, еле наскребя денег на обратную дорогу до Ретимно, мы осознали мрачную истину — идиллическая жизнь на острове, длившаяся семь лет, подошла к концу. Мы не можем здесь оставаться, даже если у нас есть деньги: у нас двое детей, и старшей дочери уже пора в школу. Вскоре мы выставили наш домик на продажу. Ушло два года, чтобы его отремонтировать, а после этого мы в нем прожили всего девять месяцев.

При всем при этом наш отъезд оказался слишком неожиданным, а у богини судьбы имелось кое-что для нас в запасе. Расставание с Ливади не было окончательным. Лично я чувствовал, что точка еще не поставлена. Аренда таверны даст мне возможность сделать широкий жест и досмотреть до конца прекрасный сон, которым я уже грезил. В каком-то роде в «Прекрасной Елене» мы устроим отвальную длиной в целое лето.

Помимо всего прочего, на нашем счете в швейцарском банке теперь имелось двадцать пять тысяч долларов, которые мы получили от продажи дома. Деньги наконец перевели в прошлом месяце, и с тех пор они мне жгли руки — я все ломал голову, как бы их поудачнее вложить.

— Деньги к деньгам, — сказал я Даниэлле. — Если они будут лежать мертвым грузом, мы их в итоге проедим до последнего гроша.

— Но семь тысяч долларов!

— Я скажу, что сумма меня не устраивает. Я собью цену.

Даниэлла посмотрела в окно, за которым на освещенной светом фонарей улице лил дождь, глянула на перемазанные краской пальцы и снова подняла на меня глаза. В соседней комнате спали Мэтт и Сара.

— Ладно, — пожала она плечами, — это твои деньги. Но не забывай, какое у Теологоса прозвище.

Я помнил. Его называли О-Ладос.

В греческом лад оявляется корнем слова «масло», имеется в виду масло как класс — машинное, оливковое и так далее. В Ливади поговаривали, что, когда Теологосу было пять лет, он стащил у матери немного оливкового масла и попытался обменять его в бакалейной лавке на леденцы. Несмотря на то что с тех пор уже минуло где-то пятьдесят пять лет, знакомые с ним жители острова по сей день звали его О-Ладос— масляный.

О-Ладос

Я помню, как впервые увидел Теологоса. Это было девять лет назад, в тот самый день, когда Еврипид привез меня на такси показать Ливади.

Теологос стоял на пляже возле таверны и внимательно наблюдал за тем, как наносят последний слой краски на его бело-синюю лодку «Пандора», специально вытащенную ради такого дела на берег. Теологос носил видавшую виды мягкую фетровую шляпу, сдвинув ее на затылок, а под носом красовались густые, седые, неухоженные усы, как у Кларка Гейбла. Штаны хозяина таверны были закатаны до колен, а пухлое тело с редкой растительностью прикрывала грязная, влажная от пота майка. Солнце выжгло кожу на лице, шее и предплечьях, придав ей светло-коричневый цвет, тогда как туловище и худые ноги оставались белыми, как у младенца.

Еврипид остановил свой аэропланона покрытой пылью «посадочной площадке» возле таверны, и Теологос, обернувшись, посмотрел на нас, смерив меня изучающим взглядом внимательных карих глаз. Я как раз вылезал из машины. Несложно представить, что он обо мне подумал. Наверное, он решил, что я какой-нибудь хиппи, оставшийся с 60-х годов, — длинные светлые волосы, выцветшие джинсы и новенькие сандалии с Миконоса. С другой стороны, пожалуй, не так все было и плохо — нашлись же у меня деньги на такси, чтобы добраться сюда. Так или иначе, тем летом я оказался первым иностранцем, добравшимся до Ливади, и только лишь поэтому уже заслуживал самого теплого приема и пристального внимания.

Не успел я и глазом моргнуть, как двое его ясноглазых сыновей, С а вас и Л а мброс, шести и пяти лет соответственно, уже расставляли для нас стулья и готовили столик под большим тамариском, отбрасывавшим тень на террасу таверны. Дочка, одиннадцатилетняя Федора, стесняясь, накрывала на стол. Я, как ни странно, чувствовал на себе взгляд ее темных глаз, хотя, казалось, она не отрывала взор от работы. Теологос исчез внутри таверны, а трое детей принести нам узо, стаканы и поднос со скромной мез едес— хлебом, вареными яйцами, консервированным долм адес(фаршированными виноградными листьями) и покрытую солью маринованную скумбрию, называвшуюся здесь лак ерда. Жена Теологоса, Елена, оставалась на кухне. Ее едва можно было разглядеть сквозь истертый плексиглас окон, являвших собой часть фасада таверны в зимний период. Теологос вновь появился, на этот раз нарядившись в чистую белую рубашку. Он присел выпить с нами узо. Хозяин таверны успел вымыть руки, но на них по-прежнему оставались следы синей краски.

Сразу становилось ясно, что передо мной отнюдь не деревенщина. Может, Теологос и не являлся светским человеком, но он явно успел повидать мир. На ломаном английском он пояснил, что ходил капитаном на грузовом корабле, бороздившем семь морей от Амстердама до Макао и Южной Африки. И в США ему доводилось бывать. «Хуустон, — пояснил он, — Галвестон».

Еврипид кинул на меня взгляд, извинился, и они быстро о чем-то заговорили с Теологосом, Хозяин таверны снова на меня внимательно посмотрел. Его опять что-то заинтересовало.

— Нет домов, — сказал он, покачав пальцем. — Комнаты — о’кей, я могу сдать вам комнату, но дом — нет.