Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том - Страница 15

Когда мы впервые познакомились, им было примерно как Саре, но они уже вовсю помогали отцу в казалось бы бесконечной череде важных дел — они скоблили, конопатили и красили лодку, подновляли таверну, пытались сделать ее лучше, например срубив дававший тень раскидистый тамариск, что явилось серьезной ошибкой. Мальчики помогали отцу по хозяйству в поле — у Теологоса на краю долины имелся участок земли, где помимо грядок с помидорами, тыквами, перцем, баклажанами и луком он держал кур, осла и уже упоминавшегося мной поросенка, которого он откармливал все лето отходами с кухни.

Покончив со всеми этими делами, мальчики отправлялись в таверну, чтобы помочь на кухне матери и старшей сестре — стеснительной румяной Феодоре.

В те редкие случаи, когда Теологос уезжал по делам с острова, мальчики всегда прыгали от радости, поскольку им с молчаливого одобрения матери предоставлялся шанс просто побыть детьми. Догадаться, в отъезде ли Теологос или нет, не составляло никакого труда. Как только «Пандора» скрывалась за мысом, Савас с Ламбросом срывали с себя одежду и, оставшись в одних рваных шортах, бежали на пляж, чтобы окунуться в море. Кожа у них была белой, без всяких следов загара.

Теперь они уже почти стали мужчинами. Мальчики взяли на себя роль старших братьев и развлекали Сару всю дорогу, пока лодка медленно скользила по морю в направлении к Ливади.

Сара говорила по-гречески гораздо лучше меня, поэтому мы не беспокоились, что она останется в одиночестве. На Крите у нее осталась куча друзей, с которыми она свела знакомство на улицах Ретимно. Недавно я видел, как она прыгала через маленький костер — один из тех, что разводили в День святого Лазаря. Меня такое не заставишь сделать даже под страхом смерти.

Сара весьма болезненно восприняла известие о том, что мы проведем лето на Патмосе, вдали от ее друзей, но сейчас она, похоже, уже изменила мнение. Она устроилась между мальчиками и живо с ними разговаривала, строя глазки, — кокетство, данное женщинам природой, имеется в избытке даже у семилетних девочек.

Мы переглянулись с Даниэллой и улыбнулись. Одной проблемой стало меньше. Вместе с тем Мэтт по-прежнему неподвижно лежал у нее на коленях, зажав во рту соску, с которой ему еще предстояло расстаться — ведь нашему сыну совсем недавно исполнилось два года.

На прежней лодке мотор грохотал и стучал как зенитный пулемет, новый работал значительно тише, однако все равно был достаточно шумным, и поэтому, чтобы тебя слышали, приходилось переходить на крик. Общаться подобным образом было тяжело, поэтому все в конечном счете погрузились в молчание, уступив место мерному шелесту прибоя, ритмичному тарахтению поршней двигателя и мерцанию звезд, густо усыпавших ночное небо. На корме, положив руку на штурвал и вглядываясь вперед, стоял Теологос. Его силуэт темнел на фоне небесного свода.

Когда мы преодолели около тридцати километров, показалась Ливади, жители которой уже спали крепким сном. Если не брать в расчет разбросанные по долине огоньки-фонарики, освещавшие главную дорогу и тропинки, основным источником света, как всегда, была «Прекрасная Елена», заливавшая ярким сиянием кусок шоссе и пляжа.

На маленьком пирсе стояла Деметра, которая пришла, чтобы встретить нас и подхватить швартовый трос. Она оказалась миниатюрной жилистой женщиной сорока с лишним лет, с бледно-голубыми глазами, румяными щеками и золотыми зубными коронками, которые вспыхивали всякий раз, когда она улыбалась, а такое случалось довольно часто. Она всегда прикрывала непокорные вьющиеся каштановые с проседью волосы платком, поскольку в противном случае они бы торчали у нее в разные стороны. Деметра была очень напористой и энергичной, она разговаривала резко, словно с каждым словом подстегивала тебя. Долгие годы она жила в браке с грязным, бедным, худым и вечно печальным крестьянином, у которого на одном глазу была катаракта. Детей они так и не прижили. В один прекрасный день оказалось, что Теологос взял ее на работу к себе в таверну. Можно было догадаться, что между ней и крестьянином все кончено, хотя время от времени он проходил мимо таверны и в конце концов однажды даже зашел перекусить.

Все это произошло за несколько месяцев до того, как мы уехали с острова, и мне еще предстояло свыкнуться с мыслью, что Деметра с Теологосом, вероятнее всего, стали любовниками. Отчасти мне было сложно с этим смириться из чувства привязанности к Елене, которая опекала и кормила меня в мое первое лето на Патмосе и чье имя я до сих пор связывал с названием таверны, словно эта женщина была ее душой и сердцем, ее святой покровительницей. Отчасти это было также связано с тем, что мое воображение пасовало всякий раз, когда я пытался представить Теологоса с загорелыми руками и белым телом, страстно обнимающего миниатюрную золотозубую Деметру.

При всем при этом Деметра мне очень нравилась. Она всегда искренне радовалась встрече с нами, и сегодняшний вечер не явился исключением. Было совершенно ясно, что она ждет не дождется того момента, когда мы наконец начнем вместе работать. Я разделял ее нетерпение. Я знал, что она без устали будет поддерживать в таверне чистоту и готовить обычные блюда греческой кухни, с которыми мне самому не хотелось возиться. Также мне было прекрасно известно, что она будет делать именно то, что я хочу, не высказывая при этом собственного мнения, — очень ценное качество, учитывая тот факт, что вот уже девять лет я жил с Даниэллой, обладавшей неукротимым галльским нравом и склонностью спорить по любому поводу, даже в том случае, когда я строил догадки о погоде на день.

Сойдя на берег, мы отправились в «Прекрасную Елену», чтобы оставить там привезенные мной коробки со всяческим кухонным скарбом. Стоило нам войти, как греющие мою душу воспоминания об уютной таверне тут же рассеялись от яркого света висевших под потолком неоновых ламп. Столь уютная в моих воспоминаниях таверна оказалась тесной, кричаще безвкусной, набитой столами, стульями и дешевыми пластиковыми ящиками с пивом, вином и безалкогольными напитками. Побелка верхней части стен была покрыта сетью трещин и потеками из-за царившей зимой сырости, а нижнюю часть стен Теологос по причине, известной лишь одному ему, выкрасил в светло-зеленый цвет. Такие стены, по крайней мере на Западе, чаще всего можно увидеть в операционных.

Главный зал от кухни отделяли два шкафа с застекленными дверцами, один из которых, если мне не изменяла память, стоял здесь и раньше. Тот шкаф, что постарше, был выкрашен желтой краской, нанесенной в несколько слоев, но не сумевшей скрыть ржавчины. Второй, новенький, из нержавеющей стали, гордо сверкал в ярком свете неоновых ламп. Когда начнется сезон, мы набьем их до отказа едой и напитками, а пока одиноко лежавшие скудные припасы, разложенные по полкам, напоминали содержимое холодильника холостяка.

Я стоял и привыкал к картине, не соответствовавшей тому, что я рисовал в воображении, прощаясь с мечтами навести здесь порядок и подправить таверну. О чем я только думал? Для того чтобы придать таверне тот вид, который я хотел, ее необходимо было снести до основания и отстроить заново.

Я посмотрел на Даниэллу. Она как раз закончила разглядывать представшее перед ней зрелище и, улыбаясь, повернулась к Теологосу.

—  Орайо! — сказала она, показав на светло-зеленую больничную краску и новенький шкаф. — Красиво!

Может, со мной что-то не так, мелькнула у меня в голове мысль.

Оставив на кухне часть багажа, мы нагрузили ослика, принадлежавшего Теологосу, нашими личными вещами и в сопровождении Саваса и Ламброса в очередной раз двинулись во тьму, на этот раз по узкой извилистой тропинке, которая вела сперва вдоль высохшего русла, а потом и по нему к нашему старому домику на холме.

За нашими спинами ярко переливалась серебром луна, однако я думаю, что смог бы добраться до цели даже с завязанными глазами. Когда я, сменив Даниэллу, взял на руки нашего сына, проявлявшего теперь признаки беспокойства, на меня безудержным потоком обрушились воспоминания, которых бы хватило на тысячу и одну ночь. Эти воспоминания не то чтобы промелькнули перед моим мысленным взором, они скорее были связаны с чувствами восприятия — ароматом сушащегося тмина и мяты, острым запахом удобренной навозом земли, ощущением между пальцами ног мелкой пыли, покрывавшей дорогу, легким ночным ветерком, ласкавшим кожу, мерным стрекотом цикад и кваканьем лягушек, доносившимся с крошечного болота, расположенного в боковой части долины, контрапунктом к которым служили перестук копыт осла Теологоса, скрип поклажи и звон бубенчиков на шее у скота, встревоженного нашим появлением. Все эти чувства, все эти ощущения, которые хранила в себе долина, остались отпечатанными в моей памяти, и сейчас я не просто воспринимал их, нет, казалось, они проникают внутрь меня, струятся сквозь мое тело, охватывая его со всех сторон.