Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том - Страница 12

Я сказал Теологосу, что на перевод денег из швейцарского банка уйдет некоторое время, пообещав их выслать, как только получу.

— Нет, — ответил Теологос. — Я сам за ними приеду.

— Сюда? На Крит?

Дорога до Крита была тяжелой и долгой: двенадцать часов на корабле от Патмоса до Пирея, потом еще девять оттуда до Ираклиона, крупнейшего порта на Крите, а потом еще почти два часа на автобусе до Ретимно. Кроме того, если вы поедете третьим классом, как скорее всего собирался сделать Теологос, путешествие превращалось в пытку.

Теологос заявил, что против этого ничего не имеет, сказав, что не желает, чтобы столь большую сумму отправляли по почте, телеграфу или переводили на банковский счет.

Он был прав. Если деньги в Греции переводились как полагается, они нередко, прежде чем доходили до адресата, где-то подвисали на неделю. В итоге я пришел к выводу, что это не случайно. Чем дольше банки и системы телеграфного перевода держали деньги, тем больший про-цент они с них имели. В итоге получалась очень приличная сумма, поскольку все деньги, которые переводились в Греции, помещались на специальный государственный процентный счет. А теперь представьте, сколько это могло принести за один день просрочки, не говоря уже о неделе. Что же касается почты… Так вот, я недавно отправлял письмо с Крита на Патмос, так оно шло ровно месяц. Кроме того, в прессе неоднократно появлялись статьи о почтальонах, получавших грошовую зарплату, которые просто-напросто выбрасывали корреспонденцию, не желая утруждать себя и разносить ее по адресам.

В довершение ко всему греки считали именные чеки явным неприкрытым инструментом надувательства — вы получали нечто, ничего за это не заплатив (и возможно, даже не собираясь этого делать), поэтому чеки презирали, им не доверяли и не пользовались ими даже в случае крупных финансовых сделок.

Таким образом, вне зависимости от размера суммы ее всегда перевозили в чемоданах или бумажных пакетах. В те времена, когда самая крупная из существующих купюр была всего лишь в тысячу драхм, перевозка крупных денежных сумм являлась делом не только обременительным, но и опасным. В греческих газетах чуть ли не каждый день появлялись статьи, рассказывавшие о том, как воры на мотоциклах вырывали у пешеходов сумки и портфели, увозя с собой целые состояния.

Ну а самое главное — Теологос не желал оставлять никаких официальных документов, по которым можно было узнать о состоявшейся между нами сделке и по которым на него могла выйти налоговая инспекция. Подобный подход к делу в Греции считался вполне обычным и нормальным. Все греки обманывали власти, а рассказывать правду о собственных доходах мог только дурак.

Существовали два оправдания такому поведению. Во-первых, чиновники были бесчестны и не упускали ни единой возможности набить себе карманы. Они устраивали на вольготные, хорошо оплачиваемые государственные должности друзей и родственников, которые платили своим благодетелям процент с зарплат и пенсий, ведь они их получали, практически не работая. Так с какой стати обычный гражданин должен подкармливать этих паразитов? Во-вторых, поскольку власти знали, что никто им не скажет правды о доходах, они автоматически задирали ставку налогов. Таким образом, обман государства являлся правомочной попыткой вернуть то, что власти с тебя содрали непомерными налогами.

Итак, я согласился с Теологосом, пообещав ему лично передать деньги, как только их мне переведут из Швейцарии.

Потом я позвонил Мелье, чтобы со всей осторожностью сообщить неприятную новость, в надежде, что мне удастся развеять ее недавние подозрения, в подробностях рассказав о том, как у меня идут дела с Теологосом. Мы были с ней не просто друзьями. На короткое, полное безумств время, когда я впервые приехал в Миконос, она стала моей любовницей. Потом, когда Даниэлла родила Сару, Мелья стала чуть ли не членом нашей семьи, фактически крестной матерью нашим обоим детям. Мне казалось абсурдным, что сейчас нас может рассорить какое-то дурацкое недопонимание.

Мелья, однако, придерживалась иной точки зрения.

—  Тома, — сказала она, — сначала ты просишь войти с тобой в долю, а потом за моей спиной заключаешь с Теологосом договор. И после этого ты хочешь, чтобы мы остались друзьями? Думаешь, я совсем дура набитая? Ты что, цэрэушник?

— Мелья…

Она повесила трубку.

Встреча на Крите

Мне было странно встретить этого человека в городе, смотреть, как он сидит у нас в гостиной в Ретимно. Уж слишком сильно я привык к совсем иному облику Теологоса, обычно ходившему в закатанных до колен штанах и пластиковых шлепанцах. Сейчас он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он был, словно школьник, одет в мятый синий костюм и застиранную, плохо выглаженную белую рубашку, застегнутую на все пуговицы. На его ногах блестели только что начищенные черные туфли, а рыжевато-коричневые носки покрывал разноцветный узор из ромбиков. На коленях у Теологоса лежала мягкая фетровая шляпа темно-коричневого цвета.

В его облике было что-то жалкое, Теологос чем-то напоминал заводского рабочего, пришедшего с просьбой к хозяину. Однако, возможно, у меня слишком разыгралось воображение. В целом Теологос оставался спокоен и приветлив. Он был преисполнен внимания ко мне, желая узнать мои планы на будущее таверны, всем своим видом выражая готовность помочь мне делом и советом добиться того, чего я хотел. Я постоянно себе напоминал, что вскоре мы станем компаньонами.

Как это ни удивительно, но, похоже, Даниэлла позабыла о всех своих сомнениях, которые она испытывала по поводу предстоящей сделки. Казалось, она искренне рада видеть Теологоса и хочет обсудить, как у нас все будет этим летом.

Теологос опасался, что я плохо представляю, насколько непростой обещала стать моя работа. Я заверил его, что мне все прекрасно известно, рассказав, что два года назад, после рождения Мэтта, я устроился в ресторанчик в Ретимно. Я не только занимался обслуживанием клиентов, но еще помогал повару возиться с горячими блюдами и салатами. В обед приходилось довольно трудно, а вот с наступлением времени ужина начинался настоящий ад. Между обедом и ужином практически не бывало перерывов, а если они и случались, то за это время надо было сделать заготовки, нарезать овощи на салат и перемыть посуду. Я не испытывал никаких иллюзий насчет того, что меня ожидало на Патмосе.

— И сколько человек помещалось в том ресторанчике? — спросил Теологос.

— Десять-двенадцать.

Теологос улыбнулся. В спокойные дни в «Прекрасной Елене» одновременно могло находиться в три раза больше народа, а в пик туристического сезона, когда ставились дополнительные столики вдоль дороги на пляж, — в четыре раза больше.

— Понимаешь, я вряд ли смогу тебе много помогать, — казалось, уже в сотый раз повторил Теологос. — Я буду катать туристов на своей лодке вокруг острова. Разумеется, на обед я буду завозить их в таверну, но сам их обслуживать не стану. Ты это понимаешь?

Понимал ли я это? Конечно понимал. И отчасти был этому рад. Я не хотел, чтобы люди думали, что я работаю у Теологоса. Я вообще не желал, чтобы меня видели вместе с ним. Я мечтал, чтобы с «Прекрасной Еленой» ассоциировалось только мое имя. Я хотел, чтобы народ говорил: « Ас ф амэ сто Том а» — «Давай поедим у Тома».

— Разумеется, — добавил Теологос, — панэ ири, пятого августа, я буду в таверне.

Я глянул на Даниэллу, вновь вспомнив тот праздничный пир, когда мы попытались, взявшись за руки, пройтись по воде, слыша пение примерно сотни человек, которые, встав полукругом, побуждали нас ступать дальше и дальше.

— Без меня у тебя ничего не получится, — продолжил Теологос. — Это сумасшествие, безумие! — Он увидел, как мы с Даниэллой переглянулись, и улыбнулся совсем как отец, гордящийся своими детьми. — Сумасшествие!