Фотограф смерти - Лесина Екатерина - Страница 53

Дневник Патрика

14 сентября 1854 года

Дневник Эвелины Фицжеральд

15 сентября 1854 года

Дневник Эвелины Фицжеральд

16 сентября 1854 года

Дневник Эвелины Фицжеральд

21 сентября 1854 года

Часть 5

Точка фокуса

Солнце проникало в комнату сквозь жалюзи. Желтые пятна расползались по столу, и Наблюдатель смотрел на них. В каждом ему виделось лицо. Он знал, что лица разные, но постепенно они сливались, образуя то единственное, которое было совершенно и недоступно в своем совершенстве.

Наблюдатель любовался им до рези в глазах. И только когда красно-синие мошки затопили комнату, он зажмурился, замычал, успокаивая мигрень: не сегодня.

У него есть дела.

Поднявшись, Наблюдатель взял чай и надкушенный бутерброд. Он еще не был уверен в том, что ему делать, но знал: решит в ближайшие пару минут.

Локтем нажав ручку двери, он протиснулся в щель и произнес:

– Зачем ты от меня закрываешься?

Женщина, лежавшая на полу и упиравшаяся пятками в дверь, не ответила. Да и при всем своем желании она не могла бы ответить: рот ее был заткнут желтой наволочкой, руки и ноги связаны. Она вся, спеленутая простыней, походила на кокон, из которого – и Наблюдатель это знал – никогда не вылупится бабочка.

Он поставил чай и бутерброд на пол, наклонился и, вцепившись в узлы, оттянул женщину к окну. В этой комнате ставни смыкались плотно, не пропуская ни лучика, и желтый шар настольной лампы был единственным источником света.

Женщина заерзала, пытаясь высвободиться из цепких рук, но Наблюдатель попросил:

– Веди себя хорошо.

Он усадил ее бережно, как мог. Он говорил себе, что любит, и снова и снова находил приметы этой своей любви. Ее руки обнимали его, когда он горевал. Ее рот произносил слова, которые приносили утешение. Ее ум помог ему вырваться из ловушки безумия.

Она вся была частью его.

– Не кричи, пожалуйста, – попросил он, развязывая шарф.

Наволочку, изжеванную и мокрую, она выплюнула сама. Кричать не стала, запрокинула голову и застонала глухо.

– Ты… ты… ты убил ее.

– Она сама упала. Сама упала. Старушка упала сама, – сказал он, прикасаясь к воспаленному красному отпечатку. У нее всегда была очень нежная кожа.

– Нет. Ты убил. Я не хотела видеть, каким ты стал… я тебе верила… верила тебе… а ты взял и убил.

Ему тоже было жаль не в меру любопытную старушку, которая вдруг появилась на лестнице, где никто и никогда не появлялся. Но как знать, сколько услышала эта старушка?

Он не мог рисковать теперь, когда был настолько близок к цели.

– И Всеславу ты убил.

– Она мне мешала. – Подумав, он решил, что не стоит врать Женечке. Сестра ведь.

– Ты даже не пытаешься оправдаться.

– Не пытаюсь. Мне плохо.

– А будет еще хуже. Ты же сам понимаешь, что болен! Эта твоя навязчивая идея… послушай, мертвеца не вернуть! Она ушла. Она…

– Не надо. – Он закрыл Женечке рот, но она продолжала мычать, царапаясь сухими губами в ладонь.

– Скажи, ты и меня убьешь? – спросила Женечка, когда он убрал руку. – Убьешь ведь?

– Не знаю.

Он накормил ее с рук, отламывая от бутерброда крошащиеся куски и пропихивая в упрямый рот. Он напоил чаем, а когда чай закончился, принес горшок.

– Я тебя ненавижу, – сказала она.

Лгала. Она любит его. Иначе бы бросила еще там, в психушке. А она не бросила. И ему жаль, что придется убить Женечку.

– Я не остановила тебя сразу только потому, что не верила в эту твою камеру. Ты делаешь снимок…

– Дагерротип.

– Дагерротип делаешь, и кто-то умирает. Делаешь второй, и кто-то оживает. Сказки. Тебе всегда нужны были сказки. Ты и в родителей наших верил.

– А ты продала камеру.

– Отдала, – поправила Женечка. – На время. Чтобы ты успокоился. Чтобы понял: чудес не существует. Всеслава говорила, что надо достучаться до логики. И когда Максик появился с этой просьбой, я увидела шанс. Я сама сняла Анютку и камеру отдала. В аренду. Потом она бы вернулась… И платье бы вернулось. Камера. Снимок. Анютка живая. И тебе некуда дальше отступать.

– Анютка умерла.

– Это совпадение!

Ему снова пришлось зажать ей рот.

– Не кричи, пожалуйста. Стены здесь толстые, но вдруг кто услышит?

По блеску Женечкиных глаз он понял, что та увидела шанс.

– Это просто совпадение… совпадение…

– Если тебе легче так думать, – сказал он, сминая наволочку. – Но на самом деле ты же думаешь иначе, верно? И поэтому кремировала тело? Деньги решают любую проблему, верно? Чего испугалась? Яда? Неведомого излучения? Любого свидетельства твоей причастности. Ты права: улики надо уничтожать.

Он сдавил Женечкино лицо, вынуждая открыть рот, и запихал в него матерчатый ком, закрепив сверху шелком шарфа.

– Я не сержусь на тебя. Мне жаль, что так получилось. Но… но что вышло, то вышло, верно? Ты не хотела убивать Анютку. А я хотел убить Тоню. Знаешь почему? Потому что она знала про нас. Теперь Тоня будет молчать.

Бывший супруг Антонины Петр забился в угол и выставил вперед кулачки, точно желая защититься от Дашкиных нападок.

– Поймите, она была больна! Больна была! – повторял Петр, покусывая губы.

Губы от этого распухли и потрескались.

– И поэтому вы решили от нее избавиться?

– От Тони? – Кулачки разжались и обессиленно легли на колени. – Да я был против развода! Я не хотел оставлять ее одну, потому что она была совершенно не приспособлена к жизни.

Его квартира напоминала склад старых вещей. Комод. Трюмо. Пуфик. Софа. Ковер, свернутый рулоном и спрятанный в углу за тяжелым бархатом штор. В центре шторы выцвели, а снизу и сверху сохранили полосы темно-алого, исконного цвета. Витые шнуры сползают на ковер и застывают толстыми змеями. Роскошная семирожковая люстра с хрустальными подвесками давит на голову.

– Да, я женился по расчету. Я видел, что Тоня странновата, но… поверьте, там, где я рос и куда в перспективе мог вернуться, это странностью не считалось. Она… она просто тихая. Это я уже потом понял, что у Тони имеется навязчивая идея, но не испугался. Идея не мешала жить, она как… как странность.