Серп языческой богини - Лесина Екатерина - Страница 67

– Разумно! – Родион сунул руки в карманы. – Я могу тебя посадить. За убийство.

– Самооборона. Есть свидетель.

– Не всякому свидетелю поверят, – взгляд Родиона скользнул по Саломее. – Но предлагаю сделку.

Пауза, недолгая, правда.

– Это дело закроют. Несчастный случай…

Со смертельным исходом. Но Родиону поверят. Наверное, он точно знает, как решать подобные проблемы.

– Вы забываете о том, что были здесь. Я забываю о вашем существовании.

– Идет, – ответил Далматов. – Один нюанс.

Он указал на дыру.

– Дело, конечно, твое. Но некоторые вещи лучше не трогать. Мертвое – мертвецам.

Родион ничего не ответил.

Лодка стояла у причала. Старая, выкрашенная некогда в желтый, она поблекла за зиму. Но на лодке имелись фонарь и мотор. Воду взбивали в пену. Таял в кильватере снег.

И Саломея до рези в глазах смотрела на остров. А потом его не стало.

Она еще помнила, как лодка вошла в берег, мягко, словно нож в масло. И Далматов подал руку, помогая выбраться. Кажется, он что-то говорил, а Саломея отвечала, но невпопад.

Была промерзшая машина и дорога с колдобинами.

Салон наполнялся теплом. Тепло проникало в руки и плавило кровь. Когда стало невыносимо жарко, Саломея попыталась снять куртку, но оказалось, что шевелиться тяжело.

Хотелось спать.

Невыносимо хотелось спать. Саломея уговаривала себя потерпеть, но все-таки заснула.

Воздух дрожал от жара. Сиял медью самовар. Плавились куски меда в сотах, а вишневое варенье было прозрачно, как янтарь.

– …и между прочим, я предупреждала, что из этой затеи ничего не выйдет! – Бабушка разливала чай по фарфоровым чашкам любимого сервиза.

– Ну, все не так плохо.

Бумажным крылом порхал веер, отгоняя мух и пчел.

– И что же ты в нем хорошего разглядела?

– Здравствуй, бабушка! – Саломея хотела обнять ее, и маму тоже, и отца, который занял свое любимое место под старым фонарем и делал вид, что разговор ему не интересен, зато интересна газета. – Здравствуй, мама… папа… я вот, пришла.

– Вижу. – Бабушка поставила чашку на блюдце и, поправив очки, поинтересовалась: – Хотелось бы еще понять зачем.

– Просто. Соскучилась.

Веер замер. Зашелестела газета.

– Соскучилась она, – проворчала бабушка, рукой отгоняя особо назойливую пчелу. – И что с того?

– Ты не рада меня видеть?

Мама отвернулась. А папа отложил газету.

– Нет, – сказал он. – Еще не время. Возвращайся.

– Но я хочу…

– Возвращайся, – повторила бабушка. – И держись подальше от этого охламона. Он тебе не пара.

– Мама! Ты так же и про нас говорила! Пусть девочка сама решает…

– О да, она решит…

Загудели пчелы. И ветер, содрав белые лепестки, швырнул в лицо. Какие холодные. И острые. Не лепестки – снег. Попав на губы, снег тает, и Саломея глотает воду.

Жажда невыносима.

– Давай просыпайся. – Ее держат, не позволяя упасть, и поят снегом.

Далматов.

– Вот так. Приехали.

– Куда? – Саломея вцепляется в руку, пытаясь встать. Голова кружится. И по-прежнему хочется пить. А место ей не знакомо – трехэтажное длинное здание. Окна светятся, но здание все равно выглядит мрачным.

– В больницу.

– Я не хочу в больницу!

Ее не слушают. Никто никогда.

– Запоминай! – Далматов обнимает, не позволяя упасть, и тянет по дорожке, слишком узкой для двоих. – Мы ездили в лес. Кататься на лыжах. Единиться с природой и все такое. Не подрассчитали возможностей. И ты простыла…

Как ни странно, но ему поверили.

Пещеру нашла Лизавета. Вышла прогуляться и нашла. Так она говорила.

Не верили.

Лизавету недолюбливали. Она была кряжиста, курноса и хамовата, несмотря на то что воспитание имела. Более того, это самое воспитание, выделявшее Лизавету из прочих, позволяло ей хамить с какой-то особой, издевательской вежливостью. Она разговаривала спокойно, равнодушно даже, но меж тем каждое слово ее ранило.

– Вы удивительно близки к природе, – произнесла Лизавета, глядя на Маняшу с усмешкой.

Она бы сказала что-то еще, но на кухню высунулся завхоз, и Лизавета уплыла. О да, ходила она медленно, покачивая бедрами и вывязывая узоры тощими, что спицы, ногами.

Ноги болели в коленях, но Лизавета терпела эту боль, и, наверное, никто не подозревал о ее мучениях. А Маняша вот увидела, точнее учуяла, как говаривала бабка, которая тоже умудрялась людей слышать «вовнутрях». Конечно, бабкиного таланту Маняше Господь не дал, а саму бабку схоронили еще в двадцать девятом, аккурат незадолго до того, как всех в колхоз погнали… Маняша те времена помнила смутно, поскольку лет имела мало, а сознательности вовсе никакой. Но, глядя на Лизавету, вдруг оживали перед глазами давным-давно забытые картины. Небеленая печка. Пучки трав, висящие под притолокой. Старая ступа с железным пестиком. И ступа, и пестик натерты бабкиными руками до блеска.

К бабке шли люди, несли беды. И та слушала, то прижимаясь ухом к чьему-то мягкому животу, то щупая заскорузлыми пальцами колени, то приминая синеватые голяшки… как у Лизаветы. Бабка прогнала бы хворь. А Маняша не умеет. И когда б умела, не стала б помогать Лизавете. Злая она.

И врунья. Куда ей гулять с больными ногами? А она к самому берегу поперлась и потом еще на гору полезла, куда все только завтра идти собирались. Отчего? Оттого, что желала не в коллективе, а самолично найти сокровище.

Тут Маняше подумалось, что родители Лизаветины, верно, не из простых были. И, может статься, даже врагами народа. А если так, то благонадежности в Лизавете ни на грош. Заявить?

Кому?

Кто станет слушать Маняшу? Она чужая среди этих людей, которым одно интересно – в земле ковыряться. А еще бабка заповедала Калмин камень стороной обходить. Она-то, чай, не дурой была, но стоило Маняше про бабку сказать, как эти на смех подняли. Тогда-то Лизавета и сказала про близость к природе, и еще словечко добавила, длинное, непонятное и оттого обидное.

Обида запала в душу и вынудила приглядывать за Лизаветой. Просто, на всякий случай.

Так как получилось, что Лизавета пошла «погулять»?

И пещерку нашла?

– Я споткнулась. Упала, – Лизавета накрыла ладонью колени, красные от ссадин. И все тотчас закивали, мол, сочувствуют. – Гляжу, странное дело – дерево точно под землю уходит. А оно в дыре проросло.

Тоненькая березка лежала с вывернутыми корнями. Маняша березку жалела, но жалость не показывала – не поймут. Разве что… был один человек, который относился к Маняше иначе, нежели прочие. И хороший, к слову, человек. Умный. За такого бы замуж выйти…

– Там явно пещера. – Лизавета стояла над дырою, подперев кулаками бока, демонстрируя всем своим видом собственнические настроения. – Высока вероятность, что мы имеем дело с тем самым капищем, о котором упоминает…

Все заспорили, загалдели, что вороны над дохлой кошкой. И только завхоз, подобравшись к Лизавете, вздохнул:

– Теперь надолго застрянем, – сказал он, вытирая пот со лба. Лето грозилось жарой. И близость озера нисколько не спасала от духоты. Но чудилось – заползает вовнутрь холодок.

Сжимает сердечко.

И раздается в ушах скрипучий бабкин голос:

– Неча на Камень лезти. Не для людей оно…

Ну так эти и не люди. Ученые. Чего с них взять?

На следующий день холм расчищали. Работали слаженно и почти не ругались. Даже Маняшу не стали гонять, но поручили оттаскивать наполненные землею ведра. Ведра были небольшими и почти новыми, каждый вечер завхоз их пересчитывал да проверял – не сильно ли исцарапали.

Работа доставляла Маняше удовольствие. Конечно, ей хотелось бы вместе с ними… рядом с ним.

К обеду вершину холма перекопали, очистили от земли и старых корней, под которыми оказалась та самая дыра, обнаруженная Лизаветой. Кладка кое-как держалась, но, лишившись земляного слоя, вдруг треснула и обвалилась внутрь. А Маняша подумала, что хорошо бы Лизавете тоже обвалиться. Вчера.