Серп языческой богини - Лесина Екатерина - Страница 38

– А если она здесь скрывалась? Сначала во время войны. И потом… из-за чего?

– Из-за кого?

Старуха похоронила его на маяке. Наверное, в этом имелся какой-то смысл, но старуха не говорила, какой именно. Поначалу она вовсе ничего не говорила, но лишь каждый год таскалась к маяку и Калму заставляла идти.

Собиралась с вечера. Выволакивала в кухню оцинкованную ванночку, в которых купают детей. Грела воду в печи и мешала жир с золой. После долго терла себя жесткими щетками хвоща, а Калме полагалось лить на старушачьи плечи воду.

Ковшик был тяжелым. А вода – быстро остывала.

Но старуха все сидела, терла… после – чесала сыроватые обесцвеченные волосы, напевая песенку про белой акации гроздья душистые.

Утром старуха надевала чистое платье и туфли на плоской подошве и становилась какой-то иной, не похожей на себя прежнюю.

– Ну, идем, что ли, к дедушке? – говорила она, беззубо улыбаясь. – Занесем ему… им…

В корзинке лежали вареные яйца и сыроватый самодельный хлеб. На опушке леса останавливались. Рвали цветы. Вернее, рвала Калма, а старуха стояла, глядела на солнце, щурилась и будто бы плакала.

Еще повторяла постоянно:

– Грехи мои тяжкие…

Набрав букет из ромашек, васильков и длинной травы, названия которой Калма не знала, шли дальше. У маяка старуха кланялась, крестилась и бормотала:

– Прости меня, Господи… прости…

Дальше было совсем скучно.

Старуха прибиралась на маяке, выметая мелкий мусор, раскладывала цветы, чистила яйца и крошила хлеб. Во всем этом было смысла не больше, чем в ее пересказах. Кто станет говорить с пустым местом?

– От тут я его и схоронила. Молодой был… сорок пять годков всего. Сердце прихватило. – Она решилась рассказать сама, и Калме осталось слушать. – В городе б его выходили. Там врачи. А разве ж можно было ему в город? Или мне? Вдруг бы кто узнал?

Калма помнила город, но очень смутно.

– Война, все война виновата. – Старуха постучала яйцом о камень и принялась обдирать темную скорлупу. – Ты-то про войну ничегошеньки не знаешь. А я от… и он… в плен попал. Ведь не по своей же воле. Но кто разбираться станет? Он домой шел. К ней… пришел. Сюда. Я его спрятала. Кто будет искать? Никто. Так и жили вдвоем. Нормально жили… боялся только сильно, что найдут. И расстреляют. Или в лагерь сошлют. В лагерях-то страшно. Вот сердечко и поизносилось.

Она протянула яйцо и соль в полотняном мешочке.

– Я-то ушла. Что мне тут без него? И дети малые… а вот оно как на старости повернулось. Нету для нас там места. Зато тут – завсегда. И он рядом. Они. Вместе, чтобы по справедливости.

Тогда Калма подумала, что было бы замечательно уехать с острова. Она не знала, что скоро желанию будет суждено исполниться. И что радости оно не принесет, зато принесет ожидание. Калма вернется на остров после свадьбы.

Странное дело, до этого мгновения она вообще не помнила об острове. Старуха. Дом. Серп. Ворох незначительных мелочей, которые не складывались в общую картину.

А после свадьбы взяли и сложились.

Было так: утренняя суета. И еестенания по поводу испорченной прически. Запах лака для волос. Шпильки, которыми тетушка старательно закрепляет локоны и крохотные искусственные цветочки.

Платье на шнуровке.

Маникюр. С кухни валит пар. Подружки невесты толкутся в прихожей, развешивают по лестнице плакаты и банты. Калма рада, что избавлена от необходимости участвовать.

Она сидит в комнате. Ждет. Стрелки часов листают время. Минуту за минутой. В комнату втягивают столы, накрывают праздничными скатертями. Кто-то требует принести икону, но несут водку и стопки. Тарелки с бутербродами. Вазу и конфеты.

Прочие ненужные пустяки.

Родион приезжает вовремя. Сигналят машины, и детвора сбегается поглазеть на жениха. Калма выглядывает в окно – пять белых «Мерседесов» и длинный лимузин, которому тесно во дворе. Нелепая ненужная роскошь.

Потом выкуп. Голоса. Смех. Торговля. Дурацкие задания. И наконец воссоединение… Тетушка благословляет. А онавсе щупает и щупает окаменевшие от лака волосы.

Икона. Спуск. Машины украсили лентами и шарами. Лимузин долго выезжает со двора, и детишки заглядывают в окна. Из окон бросают конфеты.

Церковь. В ней душно и воняет ладаном. Вспоминается, что прежде ни тетушка, ни онав церковь не заглядывали. А тут вдруг… какая свадьба без венчания.

Загс. И снова речи. Но здесь хотя бы дышать можно.

Поездка по городу. Фотографии.

– А теперь ты со мной сфоткайся! – требует она, приобнимая. – Ну и как тебе?

– Замечательно.

Врать привычно. А онауже здорово набралась шампанским. И помаду съела. Сказать? Разозлится. Онаи так почти на грани.

Ресторан. Каравай. Стопки разлетаются на осколки. Тетушка смахивает слезы. А оназлится, кусает губы. Но в кои-то веки – плевать.

Родион улыбается. Неужели и вправду счастлив?

Хлопает шампанское. Музыка гремит.

Именно тогда Калма вспомнила об острове. Там не было места людям, таким шумным, таким раздражающим. Зато весной прилетали птицы. И маяк возвышался над черным озером.

Дом, наверное, рухнул… или нет?

Именно эта необходимость знать точно и заставила вернуться. Дом уцелел. И пещеры, которые старуха использовала как ледник, тоже. И ящики, в них хранившиеся.

И белый-белый серп, который висел на стене.

Там и сейчас сохранились два ржавых гвоздя. Старуха рассказывала, что гвозди эти вбил некто Федечкин, завхоз. При этом старуха подбирала губы и добавляла, что завхоз – личность ничтожная, что читал он отрывные календари, вырезая из них особо полезные странички, которые подклеивал в особую тетрадь. По этой тетради, последние пустые страницы которой были расчерчены на клеточки, а в клетках посажены буквы, Калма училась читать.

Слог за слогом. И старуха слушала, слушала, кивала. Поправляла, когда случалось сбиваться. Калме не нравилось читать календарь: скучно. Старушечьи истории куда как интересней. Тогда они представлялись сказками, но сейчас Калма осознавала, сколь много правды в них было.

Но кто бы поверил?

Не тетка. Она не желала слушать про остров. Бледнела. Впадала в некое странное оцепенение, а то и вовсе принималась плакать. Однажды тетка ее ударила.

– Замолчи! – крикнула она. – Не было ничего! Все – выдумка! Выдумка!

У Калмы болели губы. И она решила, что больше не станет ничего никому рассказывать. А потом и вовсе забыла. До свадьбы.

– Все должно было быть иначе. – Калма села напротив мертвой женщины. Она убрал со стола самовар и чашки, но поставила старухину керосиновую лампу. Стеклянный колпак ее был изрядно закопчен, и пламя, пробиваясь сквозь него, приобретало какой-то рыжий неправильный оттенок, благодаря которому мертвое лицо казалось живым.

Вот сейчас дрогнут веки, губы искривятся, пряча злую усмешку, а заледенелые пальцы коснутся руки, вроде бы успокаивая.

– Родион все испортил, правда? – Голос терялся в пещере, и Калма вновь ощущала себя маленькой. – Ошибся с выбором.

В какой-то миг пламя вспыхнуло ярко, словно желая вырваться из лампы и колпака. Стало светло. Стало видно, что онамертва и точно не поддержит разговор.

– Мы ведь пытались сказать ему. Ты и я. А он не слушал… мужчины никогда никого не слушают. Упрямые… Мне жаль. На самом деле жаль. Я знаю, ты мне не веришь. Господи, да ты меня и не слышишь! Но плевать… Это мой остров!

И, задохнувшись от непонятной боли, Калма продолжила:

– Мой дом.

Уходите.

Не уйдут. Не оставят в покое. Живые, мертвые… неважно. И Калма погасила огонь. В наступившей темноте было спокойно. Но как же она устала… Сил хватило лишь на то, чтобы доползти до матраца и лечь. Калма натянула шкуру, закрыла глаза и обняла серп. Уснуть не выйдет, но можно притвориться спящей. И придумать себе сон. Такой, в котором ярко светит июньское солнце. Воздух пахнет цветами и лесом. А нос щекочут длинные метелки травы, чьего названия она так и не выяснила.