Серп языческой богини - Лесина Екатерина - Страница 19

Дед Туве, старый Юкко, ходил на быка, да не один – с братьями, с соседями, со сворой собачьей. И добыл, и хвастал широким поясом с медными бляхами да длинным белым шрамом на груди.

Тяжела задача. И думает матушка, что отступится Туве. Но плохо знает она сына.

Быть туру. Быть свадьбе!

Он держался против ветра, сам вдыхая пряный мускусный запах зверя. Он останавливался, прислушиваясь к дыханию леса. И старые деревья замолкали, не мешая охотнику. Трещала сорока. Хрустели под тяжелой турьей поступью ветки. Иные цепляли быка, выдирая клочья шерсти.

У старого ясеня, перекрученного словно болезнью, Туве задержался надолго. Он трижды обошел дерево посолонь, вглядываясь в гладкий его ствол, на котором виднелась широкая полоса стесанной коры – тур чесал плечи. А вот и белый шрам, глубиною до самого комля, – рогом задел. Меж корнями лежали кучи помета, еще теплого, свежего.

Улыбнулся Туве: не уйдет лесной красавец. Скоро уже, скоро встрече быть.

И полетят стрелы злыми осами, пробьют и шерсть, и шкуру. Заревет тур, оскорбленный болью, и ослепнет от ярости. А Туве ударит уже не стрелой – копьем. Копье-то у него ладное, с гибким древком, с острым наконечником из болотного железа. Туве его на дюжину лисьих шкурок сменял.

Где уж зверю устоять?

Совсем далеко понеслись мысли. Вот он, славный охотник, возвращается в деревню с турьими ушами да широкой полосой кожи, которую срезают со спины, когда зверь еще жив. Из этой кожи Туве пояс сделает, какой только воины и носят.

Вот зовет он всех, кто есть, ведет в лес, показывать поверженного тура. И люди радуются – быть празднику. Быть свадьбе.

И матушка, глядишь, смирится с выбором сына. Не по вкусу ей Тойе-Ласточка.

– Гонористая не в меру, – приговаривала она каждый раз, когда Туве речь про невесту заводил. – С характером. Не будет в доме мира с такой женою.

– Зато красивая.

– Вот то-то и оно, что красивая. На красоту этакую охотников и без тебя найдется.

В самое сердце била.

– Вчера один, завтра – другой. А там и третий… Сумеешь ли удержать?

Хитро щурилась мать. Ворчал отец. И лишь брат молчал привычно. А нутро Туве горело огнем ревности. Кому улыбается Тойе? С кем беседу ведет? Отчего смеется? И почему краснеет, взгляд Туве поймав? О чем думает? И не верно ли сказано, что женская любовь – дождь весенний, пройдет, и не заметишь?

Как быть?

Нет ее – белый свет не мил. Есть она – и все мысли лишь о том, как удержать птицу-ласточку.

Так думал Туве, и радость от победы, пусть еще не случившейся, но близкой, меркла. А ну как сейчас гуляет Тойе-Ласточка с Урхо Одноухим? Или слушает басенки Матти, которые он готов с утра до ночи рассказывать, да так ловко, что и сам не заметишь, как время бежит…

Злость внезапная с места подняла. На след бросила. Побежал Туве-Медвежонок, спеша настигнуть быка. И настиг.

Зелень лесную разрезала речушка. Была она невелика и неглубока – едва по колено взрослому мужчине. Но воду имела холодную, сладкую. Водилась в речушке рыбья мелочь да водомерки, за которыми повадились бегать водяные воробьи. Приходило к воде и сторожкое лесное зверье, но больше ночью.

Тур никого не боялся.

Бык был стар. Огромен. Не зверь – гора, шерстью поросшая. Крутогорбый. Седой по хребту. Копыта его промяли топкую землю, и вода устремилась туру под ноги. Он же пил, глотал громко, отфыркиваясь. Стекала вода с морды, по свалявшейся шерсти, по мозолям колен и складке горловой. А тур знай себе глотал, как будто мучила его просто-таки нестерпимая жажда.

Туве застыл, сжимая лук. До чего нелепой показалась сама мысль о том, что стрелы его – тонюсенькие, хрупкие – способны уязвить зверя. А копье… разве оно пробьет броню турьей шкуры?

Бежать надо. Пока зверь занят. Пока не заметил охотника.

Тур вздохнул и повернулся.

Глаза его были белы, сочились гноем. Гной же стекал с морды, мешаясь с водой. Злая лесная мошкара лезла в больные глаза, в ноздри, в рот, из которого вывалился лиловый распухший язык.

Захрипев, тур покачнулся.

Болен!

И слаб!

Много ли славы слабого бить?

А совладает ли Туве со здоровым? Нет уж, боги, видать, того захотели. Они Туве на след турий вывели. Они и встречу эту устроили. Так разве ж может он воле высшей противиться?

Положил Туве стрелу на тетиву. Натянул. Добрый у него лук. Из гибкого клена да крепкого ясеня, лосиными жилами перевитый, роговыми пластинами укрепленный. И стрелы всем хороши.

Слетела первая с тетивы да прямо в турий выпученный глаз.

Закричал бык страшно, как человек. Вскинулся было на дыбы, но не устоял, грохнулся всей тяжестью наземь. И содрогнулась земля, покачнулись дубы, обрушивая водопад листвы, спеша прикрыть кровь, которая отворилась из раны. Глубоко вошла вторая стрела в широкую шею.

Затрещали сороки, рассказывая удивительное: умирает лесной хозяин!

Он сумел-таки подняться, но тут же рухнул на колени. Склонилась голова под тяжестью рогов к самой земле. Бей, Туве! Не жалей!

А все одно страшно было подходить к умирающему зверю, что ждал участи своей покорно. Следил полуслепым левым глазом за Туве. Дышал тур хрипло. И гной стекал с ресниц, словно слезы. Копье будто присохло к руке Туве.

Бей же!

Ближе.

Еще на шаг. Крепкой звериной вонью ударило в ноздри. Задохнулся Туве и ударил.

Не подвел его железный наконечник, острый, как лист меч-травы. Вошел в широкую турью шею, вспорол жилу, выпуская алый дымящийся поток. И кровяной ручей окрасил воды речушки розовым.

– Я победил, – сказал Туве зверю. А тот ничего не ответил, только глядел на человека с упреком, зная, что нечестной была победа.

Когда тур издох – солнце коснулось еловых вершин, а тени стали длинными, холодными, – Туве смочил тряпицу в воде и отер уцелевший глаз. Ноздри тоже от гноя вычистил и, отойдя, полюбовался. Хороша добыча.

Достойна лучшего охотника!

А до остального никому дела нету.

Турьи уши не резать – пилить пришлось, а когда Туве попытался с хребта кожу содрать, нож и вовсе сломался. Но это ничуть не огорчило охотника: чем толще шкура, тем больше чести.

Быстро бежал Туве, а все равно не успел до ночи. Выползла луна, рассыпала по небу звездный горох. И отразила в озерной глади, будто второе небо расстилая. Остановился Туве дух перевести. От долгого бега ломило в груди и сердце стучало так, словно вот-вот вывалится да прямо под ноги.

Ищи потом.

Улыбнулся Туве таким мыслям. Присел на корточки и, зачерпнув студеной воды, отер лицо.

– Искупайся, – раздался рядом скрипучий голос. – Глядишь, и целиком отмоешься.

Обернулся Туве и увидел Сиркко, старую ведьму. Стояла она на белом камне, опираясь на палку-клюку. И как только сумела подойти, что Туве не услышал? Или правду говорят люди, что будто бы Сиркко иные тропы ведомы?

– Испугался, охотничек? – старуха мерзко усмехнулась. А зубы-то у нее волчьи, острые. Такими только мясо сырое рвать. Или души, которым случилось попасться в цепкие руки ведьмы. Их, небось, насаживала на острый рожек белого серпа…

– Тебя ли мне бояться?

– А чего меня бояться? Себя бойся.

Ничего не ответил ей Туве, лишь подумал, что старуха-то зажилась. Дед рассказывал, что именно она ту самую турью рану лечила, шила костяными иглами, кровь заговаривала, лихоманку отваживала. Да и в те далекие годы была уже стара.

Не живут столько люди.