Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Европейские поэты Возрождения - Данте Алигьери - Страница 24

Изменить размер шрифта:

* * *

Зачем тебе, безжалостный стрелок,

Преследовать сходящего в могилу?

Напрасно уповаешь ты на силу

И лавров новых видишь в ней залог.

Стрелу оставил впрок

Для сердца ты, где места нет живого,

И раненого хочешь ранить снова,

Забыв, что он привыкнуть к боли мог.

Смотри — конец моим приходит мукам.

Кому, Амур, ты угрожаешь луком?

* * *

Я пел когда-то; сладостно ль звучали

Стихи мои — судить любви моей.

Вернуть не властен праздник прежних дней,

В слезах ищу я выхода печали.

Иные страсть разумно обуздали,

А я об этом и мечтать не смей,

По-прежнему бессильный перед ней.

Блаженны, у кого она в опале!

Любя, не оставлял надежды я

Пример счастливый завещать потомкам,—

Увы, пребудут втуне упованья.

Так пусть теперь в стихе моем негромком

Услышат все на свете крик страданья,

Включая вас, противница моя.

* * *

Ты застилаешь очи пеленою,

Желанья будишь, зажигаешь кровь,

Ты делаешь настойчивой любовь,

И мукам нашим ты подчас виною.

Зачем, уже развенчанная мною,

Во мне, надежда, ты родишься вновь?

Приманок новых сердцу не готовь:

Я твоего внимания не стою.

Счастливым счастье новое пророчь,

Что если плачут — то от сладкой боли,

А мне давно ничем нельзя помочь.

Я так измучен, что мадонны волей

С последним неудачником не прочь

Из зависти я поменяться долей.

ЛУДOBИКО АРИОСТО

САТИРА ТРЕТЬЯ

МЕССЕРУ АННИБАЛЕ МАЛАГУЧО

Разлить ты просишь, Аннибале, свет

На то, нашел ли твой кузен удачу

У герцога Альфонсо или нет.

Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу,

Что на спине опять небось мозоль,

Что я похож на немощную клячу.

Однако правду выслушать изволь:

Равно любое бремя ненавижу,

И не по мне скотины вьючной роль.

Толкуй про язвы на спине, про грыжу,

Считай меня хоть клячей, хоть ослом,

Кривить душою смысла я не вижу.

Когда, родившись, я, не будь глупцом,

Решился бы на некую забаву,

Проделав то же, что Сатурн, с отцом,

Чтоб все принадлежало мне по праву,

А не десятку братьев и сестер,

Составивших голодную ораву,

Безумия лягушек до сих пор

Не знал бы я и перед властелином

Без шапки не стоял, потупя взор.

Единственным, увы! я не был сыном

И мало мог на что претендовать —

И вынужден мириться с господином,

Но лучше пропитанье добывать

У герцога, чем с нищенской сумою

Пороги бедной черни обивать.

Иные поменялись бы со мною

Уделом: как ни говори — почет…

Судьбу раба почетной мнить судьбою!

Пускай, кто хочет, при дворе живет,

А я его немедленно покину,

Едва ко мне Меркурий снизойдет.

Когда одно седло на всю скотину,

Кому оно не причиняет зла,

Кому, наоборот, увечит спину.

Так соловей, в отличье от щегла,

Не может долго пребывать в неволе,

Где ласточка б и дня ие прожила.

Пусть служит, кто стремится к рабской доле,

Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю,

Тогда как я не вижу в этом соли.

Я репу дома у себя сварю

И, уписав с подливкой без остатка,

Не хуже брюхо ублаготворю,

Чем кабаном чужим иль куропаткой.

Не надо мне парчовых одеял,

Когда и под обычным спится сладко.

Я с места бы охотней не вставал,

Чем долгим списком дальних стран хвалиться,

Где я по долгу службы побывал.

Да, каждому свое, как говорится;

Иному — сан, иному меч милей,

Иному — дом, иному — заграница.

Я уважаю интерес людей

К Испании, к английскому туману,

Но сам хочу в округе жить своей.

Ломбардию, Романью и Тоскану

Я видел — хватит этого вполне,

И лучшего нигде искать не стану,

А захочу — покажет землю мне

Без лишних трат премудрость Птолемея,

Хоть мир цари, хоть нет конца войне;

Я мысленно — нехитрая затея —

Любое из морей переплыву,

От ужаса в грозу не леденея.

Недаром в новой службе во главу

Угла я ставил с самого начала,

Что дома главным образом живу.

И служба на мои занятья мало

Влияет: уезжаю только я,

А сердце — здесь, и так всегда бывало.

Известна мне догадливость твоя:

Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,

А вовсе не любимые края.

Тебе на это я отвечу прямо:

Умолкни, ибо правда мне мила

И ложь не стану защищать упрямо.

Какая бы причина ни была,

Мне здесь прекрасно, но другим соваться

Я не советую в мои дела.

Иные мнят, что стоило податься

Мне в Рим — и я снискал бы благодать

И мог бы на судьбу не обижаться,

Тем паче папу другом называть

Задолго до счастливого избранья

Имел я честь. И в дни, когда мечтать

Не мог о возвращенье из изгнанья

Ни он, ни брат его, как он беглец,

Чье при дворе фельтрийском пребыванье

Украсили «Придворного» творец

И Бембо, верный культу Аполлона;

И в дни, когда вернулось наконец

Семейство Медичи в родное лоно

Флоренции, и, распростясь с Дворцом,

Бежало знамя от руки закона;

Вплоть до того, как в Риме стал он Львом

Благодаря разборчивым прелатам,

Я видел друга искреннего в нем.

Он повторял не раз, уже легатом,—

Мол, как на брата на меня смотри,

Ведь я тебя давно считаю братом.

Поэтому с иным поговори —

Я шапку черную прошляпил в Риме,

Подбитую зеленым изнутри.

Поспорю с утвержденьями такими

Примером, ты ж не сетуй: что трудней —

Читать стихи иль изъясняться ими?

Во время оно засуха на всей

Земле случилась: снова Феб, казалось,

Доверил Фаэтону лошадей.

Колодцы пересохли, не осталось

Воды в потоках, бурных испокон,

И по мостам ходить смешным считалось.

В ту пору пастырь жил, обременен

Отарами, — теперь смотрел с тоскою

На прежнее свое богатство он.

Пещеры помня с ключевой водою,

Напрасно он заглядывал туда.

И к Небу обратился он с мольбою,

И свыше озарение тогда

Про некий дол беднягу посетило,

Где воду он отыщет без труда.

С женой, с детьми, со всем, что их кормило,

Пастух — туда, и не успел копнуть,

Как влага под лопатой проступила.

Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,

Был у него, но он нашел решенье:

«Я первым пью, никто не обессудь.

За мной жене и детям послабленье

По праву будет. Слава богу, тут

Желанной влаги хватит всем. Терпенье.

За ними — те, кто наибольший труд,

Подобно мне, вложил в рытье колодца.

Так друг за другом все у нас попьют.

А после всех скотина пусть напьется,

Однако так же, как для вас, черед

Установить и для нее придется».

В таком порядке очередь идет,

Но, видя впереди толпу густую,

Всяк про свои заслуги нагло врет.

И тут газель, что помнила былую

Хозяйскую любовь, кричит, стеня

От жажды и обиды: «Протестую!

Я пастуху, конечно, не родня

И на труды его смотрела вчуже,

И проку мало было от меня,

Но неужели я настолько хуже

Других! И неужели наконец

Не мог и для меня найти он лужи!»

Способен удивляться лишь глупец

Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни

Меня не предпочел святой отец.

Итак, вперед, достойны первой дани,

Пьют близкие, за ними — те, кому

Престолом он обязан в Ватикане.

Потом уж те идут по одному,

Кто помогал, повергнув Содерино,

Вернуться во Флоренцию ему.

Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино

Готовил на республику поход».

«Я в долг ему давал», — кричит Брандиио.

Еще один: «Я брата целый год

Кормил, и только с помощью моею

Он снова на коне. Иль то не в счет?»

Покуда все напьются, не имею

Желанья ни малейшего гадать,

Успею сам попить иль не успею.

Спокойнее доказанным считать,

Что своего избранника сначала

Должна Фортуна в Лете искупать.

Пожалуй, так она и поступала,

Но в данном случае, скорей всего,

Привычке старой следовать не стала.

Поверь словам кузена своего:

К его святой стопе припав губами,

Нашел я в полной памяти его.

Ко мне склонившись, он двумя руками

Пожал мне руку и обеих щек

Коснулся благосклонными устами.

Он с буллою любезно мне помог,

Но я недаром с Биббиеной дружен,

Что увеличил вдвое мой должок.

Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,

Заляпан грязью с головы до пят,

К «Барану» потащился я па ужин.

Допустим, папа, дар беря назад,

Не причиняет никому урона —

Мол, семена взойдут, и я богат;

Допустим, столько символов законной

Он даст мне власти, сколько с потолка

На папских мессах не видал Иона;

Допустим, щедрая его рука

В карман мне злато сыплет, не жалея,

И в рот и в чрево — аж трещат бока…

Но неужели в этом панацея?

Ужель возможно методом таким

Унять во мне алкающего змея?

Будь я стяжанья жаждой одержим,

Дорогой бы направился прямою

В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.

Затем, чтоб стать над слугами слугою

Иль чуть пониже сан иметь, когда

Все больше жажда властвует тобою,—

Какая мне карабкаться нужда

По лестнице крутой? Она едва ли

Заслуживает столького труда.

Когда-то люди на земле не знали

Теперешней коварности людской,—

Таков был мир давным-давно, в начале.

В ту пору жил под некою горой,

Граничившей вершиной с небесами,

Народ — не знаю в точности какой;

И видя то безрогой, то с рогами,

То полной, то ущербною луну,

Что круг вершит естественный над нами,

И веря, что взойдя на крутизну,

Скорей поймешь, чем глядя из долины,

Зачем луне менять величину,

Едой мешки наполнив и корзины,

И стар и млад приблизиться решил

К луне, сперва добравшись до вершины.

Но долгий в гору путь напрасен был,

И люди, убедившись в том на деле,

Наверх поднявшись, падали без сил,

А те, что снизу, поотстав, глядели,

Пускались следом чуть ли ни бегом,

Решив, что их сородичи у цели.

Гора была Фортуны колесом,

Где сверху, как досель считает кто-то,

Спокойным наслаждаются житьем.

Завись удел счастливый от почета

Или богатства, о другом мечтать

И мне б, конечно, не было расчета.

Но те же папы и другая знать,

Земные боги, не живут беспечно,

И трудно их счастливыми назвать.

Будь я богат, как турок, бесконечно,

Подобно папе будь в большой чести,

Подняться выше я мечтал бы вечно,

И должен был бы козни я плести,

О том лишь предаваясь упованьям,

Как больше, чем имею, обрести.

Но если ты владеешь достояньем

Достаточным, чтобы безбедно жить,

Сумей презренным дать отпор желаньям.

Коль в доме есть, чем голод утолить,

И есть очаг и кров, чтрбы от хлада

И зноя летнего тебя укрыть;

Когда тебе пешком идти не надо,

Меняя город, и в душе твоей

Со счастьем нет и признака разлада,

Хоть половину головы обрей,

Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает

В себе сосуд, в него попробуй влей.

Да и о чести помнить подобает,

Не забывая ни на миг о том,

Что честь нередко в спесь перерастает.

Кто честью не поступится ни в чем,

Того и враг не опорочит злейший,

Что только прослывет клеветником.

Будь ты преосвященство иль светлейший,

Тебя я честным не сочту, пока

В твоей душе не разберусь, милейший.

Что радости тебе носить шелка

И видеть всех от мала до велика

Без шапок, если вслед исподтишка

Несется шепот: «Вот он, погляди-ка,

Продавший галлу Зевсовы врата,

Что поручил ему его владыка»?

Наряды раскупают неспроста:

Тем самым люди показать стремятся,

Что им одетый бедно не чета,

Однако лучше скромно одеваться

И честным быть, чем в платье из парчи,

Запятнанном бесчестьем, красоваться.

Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,

Была б к наживе краткая дорога —

Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.

Всегда богатству было чести много,

И мне плевать, когда меня хулят,—

Хулят и отрицают даже бога».

Минутку, Бомба: для меня стократ

Хулители Христа страшнее сброда,

Которым он безжалостно распят.

Хула тебе — хула иного рода:

Не выбрался бы ты из нищеты,

Когда бы не крапленая колода.

Не затыкай же честным людям рты!

Немногие на свете знают плечи

Парчи и шелка столько и тафты.

О тайне гнусных дел твоих и речи

Не может быть, и дабы каждый мог

Увидеть их, зажги поярче свечи.

И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,

Понять желают, как свои палаты

Построил ты за столь короткий срок,

Что и снаружи и внутри богаты;

Но должен быть бесстрашным правдолюб,

Тогда как смелым не был никогда ты.

Не видеть, главное, хулящих губ,

А шепот за спиною стерпит Борна,

Что он родного брата душегуб.

Изгнание перенеся покорно,

Благословляет нынче он судьбу,

А поношенья, мол, — от злости черной.

Другой себя к позорному столбу

Поставил сам, решив, что не хватало

Лишь митры на его безмозглом лбу.

В злокознии он преуспел немало,

И титул уважаемый его

Смердил настолько с самого начала,

Что не представить хуже ничего.