Поэзия и проза Древнего Востока - Чжао Е - Страница 28

Вавилонская литература в сюжетном отношении как будто целиком вышла из литературы шумерской — в ней мы встречаем те же имена героев, те же события, иногда это просто шумерские тексты, переведенные на аккадский язык. И все же это уже не та литература, что-то, иногда, может быть, неуловимое, появилось в ней. Размеры клинописной таблички не изменились, а умещается на ней как будто больше, нет той композиционной расплывчатости, которую мы наблюдали в литературе шумерской, нет и многочисленных повторов, которыми так пестрила литература шумерская. Процесс «устной литературы», если можно так выразиться, закончился. Начинаются подходы к собственно литературе. Одним из завершающих ее признаков можно считать и такое формальное явление, как акростих, показывающее, что эмоциональность уступает созерцательности, слух — зрению. Но это произошло не сразу, и на всем пути своего развития вавилонская литература обнаруживает то там, то здесь, и во многих направлениях, свое медленное привыкание к абстрактному, графическому образу.

Сравним два текста — начало шумерского мифа о нисхождении Инанны и начало вавилонского сказания о нисхождении Иштар в подземное царство — текст, прототипом которого является шумерское сказание.

В первых тринадцати строках развивается одна только мысль — Инанна уходит в подземное царство (глагол «уходить» повторен десять раз). Важен не сам факт ухода, а то, как она уходит, то есть сам показ того, как развертывается действие. Эти многочисленные повторы есть не что иное, как прием, позволяющий слушателю лучше запомнить происходящее, а певцу-сказителю — настроиться и распеться. Такого рода повторами изобилует вся шумерская литература. Прямая речь, которая вводится в текст очень охотно, — причем она не всегда вводится фразой «такой-то сказал такому-то то-то», как это принято в вавилонских произведениях (что опять-таки заставляет предполагать, что слушатели знали, а может быть, и видели, кто произносит эти речи) — будет повторена в тексте столько раз, сколько это кажется необходимым рассказчику произведения, без какого бы то ни было логического усечения. Это обилие прямой речи и повторов при некоторой монотонности и однообразии придает тексту особую эмоциональную выразительность.

Иного рода выразительность литературы вавилонской.

Текст о нисхождении Иштар начинается так:

Интонация распева заменилась интонацией рассказа, описанием мрачного места, куда отправляется богиня, описанием, проникнутым отношением автора к ее уходу.

В таком же духе построено все произведение. Композиция от этого стала как будто лаконичнее, строже, потеряла прежнюю кажущуюся рыхлость, приобрела бо?льшую выразительность.

Мы не можем отдельные шумерские песни-сказы о Гильгамеше, приведенные в нашем издании, воспринять как монументальную эпопею (это скорее волшебные сказки или что то близкое нашим былинам), а вавилонское сказание называем эпопеей, сходной с гомеровскими. Дело тут, конечно, не в количестве текста, а в продуманном компоновании материала, пронизанного единым авторским замыслом (материала, кстати, того же шумерского), в глубине мысли, последовательно развиваемой автором, в силе чувства, в трагизме образов. Не то чтобы герои шумерских произведений были бледнее многих вавилонских: героев, — они просто другие, и Гильгамеш шумерский, и Гильгамеш аккадский — это разные люди.

Герои шумерских произведений ближе к удачливым сказочным молодцам, которые всеми своими доблестями, всеми подвигами обязаны не самим себе, а какому-то могучему покровителю (волшебному помощнику, роль которого в шумерских сказаниях часто выполняет божество). Шумерский Гильгамеш по сравнению с вавилонским более статичен, он герой только потому, что герой, и в этом его качестве (равно как и в волшебной помощи ему) единственное объяснение его подвигов.

Гильгамеш вавилонский предстает перед нами в развитии. В начале поэмы он буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (вспомним юность Давида Сасунского, или Амирана с его братьями, или Добрыни Никитича, которые калечили своих сверстников: «кого дернет за праву ручушку, оторвет у того праву ручушку, кого дернет за леву ноженьку, оторвет у того леву ноженьку», и т. п.).

Второй этап становления образа Гильгамеша — его решение «все, что есть злого, уничтожить на свете», принятое им под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду, и поход его на свирепого Хумбабу.

И следующий этап (и еще один скачок духовного роста) — отчаяние при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонизма» Сидури, тщетная попытка добыть цветок вечной молодости и, наконец, высшее проявление мужества — признание собственного поражения.

А Энкиду — названый брат-близнец, друг Гильгамеша, равный ему по силе? В шумерских сказаниях Энкиду — слуга Гильгамеша, почти безликое существо. Энкиду вавилонский также преображается в ходе повествования: вначале дикарь, живущий среди животных, затем — существо, познавшее любовь женщины-блудницы и вкусившее хлеба и вина, то есть дикарь, приобщившийся к цивилизации, и, наконец, — герой, человек, полный благородных чувств, преданный друг, страданиями и гибелью заплативший богам за общие свершения — свои и Гильгамеша.

Если сравнить шумерские эпизоды с аналогичными в аккадском эпосе, но имеющими шумерскую основу, то окажется, что шумерские происходят как бы мимоходом, по принципу «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», — и вот перед нами сразу же результат действия. В эпосе сказитель подготавливает нас к этому действию, подводит к нему не спеша; оно обрастает такими чисто «эпическими» деталями, как описание вооружения, готовящегося специально к походу, совещание героев перед битвой, троекратные кличи Хумбабы. Вместо волшебных даров солнечного бога Уту (не то амулетов, не то волшебных помощников) появляются семь ветров, которые дуют по воле Шамаша (аккадская ипостась шумерского Уту) на Хумбабу и облегчают Гильгамешу победу над страшным чудовищем…

Сто лет назад один из первых ассириологов Сэйс в своем очерке вавилоно-ассирийской литературы (первом обзоре клинописной литературы), пересказывая содержание немногих известных к тому времени памятников клинописной литературы, писал: «…пройдет еще много времени, прежде чем ассириолог решится сделать попытку передать их (то есть вавилонские сказания. — В. А.) в надлежащей поэтической форме, и еще больше понадобится времени для того, чтобы ему удалось восполнить многочисленные пробелы и пропуски, ослабляющие теперь впечатление даже наилучших мест…»

Представленная здесь антология древней поэзии шумерских и вавилонских памятников (из которых большинство публикуется в поэтическом переводе впервые) показывает, насколько прав оказался Сэйс. Но, может быть, именно это и составляет для нас главную прелесть древней клинописной литературы — ее… молодость. Она молода, потому что мы все еще находимся в стадии «открывания» ее, познавания, проникновения в ее внутренний мир. И она будет молодой и повой для нас еще очень долго.

В. Афанасьева