Птица войны - Кондратов Эдуард Михайлович - Страница 11

Внезапно он ощутил на щеке горячее дыхание.

— Хенаре… Твой брат тебя не оставит…

Скуластое лицо на миг крепко прижалось к его груди. Солома снова зашуршала, и в темноте появилась и стала медленно раздвигаться серая щель. Задержав дыхание, Генри ждал, что вот-вот снаружи послышатся крики, но охрана продолжала храпеть. На фоне щели вырос черный силуэт. Еще миг — и он растворился в ночи. Но Генри оставался в напряжении. Он мысленно следил за каждым шагом пробирающегося через вражеское логово Тауранги. Воображение рисовало ему сонного воина, который случайно вышел из хижины, собаку, которая учует чужака, часового, который заносит палицу над головой друга.

Генри утратил ощущение времени и ждал звуков тревоги, не решаясь поверить, что тишина, по-прежнему царящая в деревне, может означать теперь только одно: спасение Тауранги. Сейчас ему не приходили в голову мысли о собственной судьбе. В тревожном оцепенении забылись и голодная резь в желудке, и расшибленное колено.

Однако молодой организм Генри Гривса все-таки заявил о себе. Сказалась усталость, день был слишком тяжел. Несмотря на волнения и невеселые думы, Генри крепко уснул.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грозовые тучи внезапно рассеиваются

Пробуждение было трудным: отец грубо дергал его за ноги, а батрак Етики неприятно громким голосом что-то орал чуть не в самое ухо.

— Отстаньте! — пробормотал Генри и с неохотой раскрыл веки.

Не было ни отца, ни Етики. Морщинистое лицо, расписанное кривыми узорами, желтые зубы и реденькие клочки бороденки… Генри вспомнил все.

— Пакеха не спит! — визгливо выкрикнул старый маори, который, стоя на четвереньках, разглядывал лицо пленного.

Ему ответил многоголосый вопль. В клетушку амбара торопливо протискивались воины. Теснясь вокруг распластанного на полу тела, они жадно разглядывали молодого англичанина. Из их реплик Генри понял, что его считают сообщником бежавшего нгати и что вот-вот должен прийти кто-то, чтобы отвести проклятого пакеха к вождю.

Только сейчас Генри Гривс начал сознавать всерьез, в какую скверную историю он влип, попав в плен к ваикато вместе с их заклятым врагом. Хотя, по словам отца, уже полгода между маори и англичанами на полуострове Окленд столкновений не было, коренные новозеландцы с прежним недоверием относились к пакеха. Допуская торговлю с белыми и даже позволяя своим людям работать по найму у колонистов, маорийские вожди ревниво следили, чтобы соседние племена не искали с пакеха военных контактов. Тем более сейчас, когда весенние посадки кумары шли к концу и начался месяц Татаууруора — ноябрь, открывавший сезон войны. Европеец, который якшался с противником в эту пору, расценивался как безусловный враг. Не иначе, и Генри был принят за лазутчика нгати.

Размышляя на безрадостные темы, Генри с притворным хладнокровием рассматривал сгрудившихся вокруг ваикато. На душе скребли кошки, зверски хотелось есть, ныли под веревками руки, напоминало о себе колено. «Лучше бы сидел я в своей яме, — думал он с раздражением. — Кто-то воюет, а ты расплачивайся. Разве поверят ваикато хоть одному моему слову? Правда, если они поймали Тауранги…»

Ему стало стыдно своих мыслей. Нет уж, только не такой ценой. Тауранги, конечно, спасся — и слава богу. Только бы поскорей сообщил старику.

Его отвлекли громкие возгласы: «Тириапуре идет, Тириапуре!» Воины, теснившиеся в амбаре, заторопились к выходу. Возле Генри остались лишь двое: редкобородый старик и верзила с перебитой переносицей и косым шрамом через все лицо.

Галдеж за стеной приутих. Давешний знакомец Тириапуре, согнувшись, заглянул в проем двери. В мягком утреннем свете его лицо казалось менее свирепым, чем ночью, при факеле. Лепешка носа и мясистые губы делали его, пожалуй, добродушным. Но глаза, внимательные и холодные, говорили о нем другое.

— Развяжите, — оставаясь в дверях, приказал Тириапуре и бросил на Генри испытующий взгляд, по-видимому пытаясь угадать, понимает ли пакеха язык маори.

— Вернулись ли те, кто гнался? — спросил редкобородый, распутав узел на ногах Генри.

— Да, вернулись, — сдержанно ответил Тириапуре. И, помолчав, добавил: — Наши воины искали на старых тропах. Но разве возвращается к силкам лесная курочка?

«Значит, Тауранги убежал», — догадался Генри, и опять сложное чувство овладело им. Боясь подумать о том, что оно могло означать, резко тряхнул головой. Молодец, Тауранги!..

Сунув ногу в башмак, Генри следом за воином со шрамом выбрался из амбара. Распрямился и вынужден был зажмуриться: в глаза плеснули красноватые лучи солнца, только что оторвавшегося от гор.

«Ничего, выкручусь», — ощутив неожиданный прилив оптимизма, подумал он, но болезненный тычок в спину напомнил, что радоваться пока нечему. Окруженный десятком воинов, Генри Гривс двинулся за Тириапуре, который ушел ярдов на семь вперед, не отдав команды и ни разу не обернувшись, уверенный, что пленный и конвой следуют за ним. Было что-то оскорбительное в этой безразличной надменности дикаря. Но… слишком много было любопытного вокруг. Впервые в жизни Генри Гривс оказался в маорийской деревне, глаза его торопливо ощупывали все необычное, что вставало на пути.

Впрочем, необычным для него тут было слишком многое. Он и не подозревал, например, что поселение маори может иметь такую геометрически четкую планировку. В деревне ваикато было, как на глазок прикинул Генри, не менее шести — восьми десятков домов, и на каждой улице они стояли строго по нитке. Бревенчатые прямоугольные хижины с двускатными крышами, крытыми травой и пальмовыми листьями… Красиво. Правда, света внутри, видимо, в них было маловато — закрытый циновкой вход был мал, а единственное окошко узко, как щель. Генри обратил внимание, что во всех домах окно обращено на восток, но поразмыслить, отчего это так, не успел: внимание все время отвлекалось. Вон, под навесом, рядом с одним из домов, несколько женщин в разноцветных юбках, с яркими повязками на длинных волосах плетут из прутьев пузатые корзины. Возле изгороди старик растягивает на шестах рваную сеть, а неподалеку от него голые мальчишки кидают то ли копья, то ли палки в большую тыкву. Ими руководит взрослый, высокий, сутуловатый мужчина в красном плаще, видимо учитель. Вот он дал шлепок одному из ребят, засмотревшемуся на Генри… Странно, что сегодня даже дети как будто не проявляют интереса к пленному пакеха…

У Генри шея заболела — вертеть головой приходилось на каждом шагу. И прежде всего из-за обилия великолепной резьбы, которая была всюду — на стенах домов, на коньках крыш, на амбарах, на странных, неизвестно зачем врытых столбах.

Причудливые орнаменты из дерева были изящны, но воображение поражали не они, а химерические страшилища, вырезанные на опорных столбах хижин. Проходя мимо, Генри с трудом отрывал взгляд от уродливых рож получеловеков с белыми ракушками вместо глаз. Забывшись, он даже остановился возле одного из домов.

С тем же чувством жадного удивления он взглянул и на многолюдную толпу, собравшуюся на травянистой площади перед очень крупным строением, снизу до верху облепленным резьбой. Появление пленного пакеха было встречено ликованием. Генри подумал, что, должно быть, здесь, на площади, и состоится судилище, которое решит его судьбу. К своей догадке он отнесся почти равнодушно, словно дело шло о постороннем. Взгляд его по инерции перебежал с толпы на затейливое строение, задержался на коньке крыши, соскользнул на деревянную фигуру над входом и снова упал на возбужденные лица.

«Вождя среди них, кажется, нет. Где же он? Наверное, ждет меня в этом храме, — сказал себе Генри, все еще чувствуя себя случайным зрителем, не имеющим касательства к происходящему на сцене. — Надо будет спросить у Тауранги, что значит этот деревянный уродец над дверью…»

И тут мозг юноши обожгла беспощадно ясная мысль. Ничего он больше не спросит, потому что его сейчас убьют. Все поплыло перед глазами Генри, глухими и невнятными стали звуки голосов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, все предстало совсем иначе, гораздо отчетливее, раздельнее и острее. Каждая мелочь внезапно приобрела особо значительный, нехороший смысл. Он понял теперь, что уродливый идол, кривлявшийся на стене храма, — это кровожадное божество, которому здесь, на шелковистой траве, ваикато приносят человеческие жертвы. И толпа вдруг перестала быть для него экзотически пестрой, но безликой массой. Теперь в сознании отпечатывалось каждое из множества лиц, и на них, таких непохожих, молодых и красивых, безобразных и старых, на всех лицах Генри с ужасом читал злорадную радость и жажду убийства.