Пес, который порвал поводок - Конант Сьюзан - Страница 38

— Благодарю тебя на добром слове, — сказала я. — Но прежде, чем ты подойдешь поближе, я кое-что сказать тебе должна. Я гнусный код отравы распознала и честно предуведомить должна. Попробуй только капельку на мне — и знай, что ты узришь меня в больнице.

Я его переоценила. Даже в Кембридже далеко не всякий читает Спенсера. Он ничего не сказал. Вырвал у меня поводок Рауди, обхватил мне одной рукой голову и поволок. Ладонь его была у меня поперек лица. Я не видела, куда он меня тащит, но готова была поклясться, что не к арсеналу. Я не могла нормально дышать, не могла и рот раскрыть, чтобы крикнуть. Шея у меня была вывернута под таким странным углом и так болела, что я чуть ли не облегчение ощутила, когда он швырнул меня наземь. На миг я подумала, что у меня появился шанс убежать, но ошиблась. Прежде чем я успела заорать, он оказался поверх меня, пригвоздив меня к снегу своим весом. Еще через секунду его здоровенная рука в перчатке ударила меня по шее. Я ожидала еще ударов, но, взглянув, увидела, что он что-то вертит в руках, что-то блестящее, тихонько позвякивающее. Я узнала бы этот звук где угодно. Металлический ошейник. Цепочка-парфорс. Удавка. Громадный ошейник-удавка Лайон, который был ей велик. Я расслышала, как движется Рауди, его жетоны побрякивали в такт. В следующую секунду цепочка скользнула у меня через голову, а Роджер встал надо мной с поводком в руке, с поводком, прикрепленным к ошейнику на моей шее.

Я ожидала, что он вот-вот сделает со мной то же, что и со своим дядюшкой, — крепко перетянет поводок и смоется. Земля была адски холодна, и снег забился мне в волосы и под ледяную цепочку вокруг шеи. Роджер крепко держал цепочку, но я различила, что он чем-то занят, вернее, занят Рауди: прикрепляет поводок, который держит в руке, к Рауди. Цепочка больно впивалась мне в шею, перехватывая дыхательное горло. Я не могла издать ни звука. При моем хорошем ночном зрении я уловила, что он возится с ошейником Рауди, и заметила, как он забежал вперед Рауди и сильно потянул.

— Вези! — заорал он.

Дубина. Никто больше не кричит «вези». Это прямо из лексики сержанта Престона. Собаке говорят «тяни» или «вперед», а не «вези», но Рауди не понял бы и этого. Он не был обучен таскать и, слава Богу, не нуждался ни в каком обучении, чтобы сообразить — этот выродок пытается меня убить. Пока Роджер топал, дергал и орал «вези», Рауди сперва сохранял неподвижность, крепко упершись прямыми ногами, а потом попятился и встал надо мной. Он был так близко, что я разглядела его раздвинутые черные губы и ритуальный оскал мерцающих белых зубов. Он немного опустил голову, прижал уши и испустил сквозь эти громадные зубы рык — много глубже и громче, чем я когда-либо слыхала прежде от собаки или волка. Грива у него вздыбилась, по всему огромному мускулистому телу поднялась шерсть, густая и серебристая. Вдвое увеличившись в размере, он рычал, пылая угрозой.

Его мужество, должно быть, вдохновило меня. Я дотянулась одной рукой в перчатке до шеи, ослабила цепь и попыталась позвать на помощь, но глотка у меня совсем не работала. Я могла только судорожно хватать ртом воздух. Я подумала, что сейчас умру, но потом расслышала сквозь рык крики, которые сперва приняла за свои собственные. Меня окружили громкие грубые голоса, влажный мех, руки и, наконец, свет — сверкание ламп в вестибюле арсенала, грубое одеяло, от которого у меня зачесались щеки, и лица — Джерри Питса, Джона и Гэла. И Рауди, лижущего мне лицо и кровоточащую шею.

Глава 19

Больше всего крови натекло из довольно поверхностных порезов и царапин, которые возникли потому, что Роджер Сингер, по обыкновению своему, выбрал дешевый тренировочный ошейник. Основные повреждения причинила грубая металлическая застежка. Рауди оказал мне ту же первую помощь, что и себе самому. Но даже и при этом шея у меня, может, никогда уже не будет выглядеть по-прежнему.

Первая помощь Джерри состояла в принудительном укладывании меня на армейскую койку под несколько слоев зеленых одеял. У некоторых мужчин — беспричинный страх перед кровью. Я пыталась внушить ему, что не страдаю от переохлаждения, но слова не выговаривались. Он по ошибке, принял очистительное вылизывание Рауди за вампиризм, но, когда попытался оттащить Рауди, я вцепилась тому в ошейник и махнула Джерри, чтобы проваливал. Джерри оттащил бы Рауди, если бы поводок был правильно закреплен, но он все еще висел так, как его оставил Роджер. Он расстегнул ошейник, продел его сквозь петлю, которую держат в руке, и снова застегнул ошейник.

Не знаю точно, долго ли я пролежала на армейской койке, страдая оттого, что не могу говорить. Хотя, вероятно, прошло всего с полчаса, казалось — куда больше, и чем дольше я там лежала, тем беспомощнее себя чувствовала. И как я жалела, что Рауди не добрался до Роджеровой глотки! Я была так разъярена, что потребовались долгие дни, прежде чем я сообразила, что Рауди не мог добраться до Роджеровой глотки, не стянув ошейника на моей.

Позже Рита приписала мою ярость и искаженное чувство времени особой природе моих ранних отношений с родителями, особенно с матерью. Она настаивала, что потеря голоса была у меня истерической реакцией. По Рите, слова были тем, что отличало меня от других щенят. Раненая и безгласная, провозгласила она, я утратила принципиальную основу своей конкуренции с психологическими собратьями и регрессировала до состояния расплывчатой младенческой агрессии. Когда я сказала Рите, что она, может быть, и права, поскольку я никогда прежде так не бесилась, она одарила меня одной из своих психотерапевтических улыбочек и сказала: «Ах, но в вас это есть. В этом вся штука».

Я уже чувствовала себя получше, когда приехали Кевин Деннеги и карета «скорой помощи». В лице у Кевина читалась растроганность и необоснованная тревога за меня. Я не намеревалась лезть в карету «скорой помощи» — туда не пускают собак, — но не могла придумать, как без слов выразить, что я в порядке, кроме шеи. При встряхивании головой — вместо «да» и «нет» — мне простреливало болью голову и плечи. Обхватив одной рукой ошейник Рауди, я указала другой на медиков, в упор взглянула на Кевина и промычала: «Нет!!!»

— Никаких собак в карете «скорой помощи», — сказал он. — Ладно, но ты все равно поедешь в Маунт-Оберн. Кто-нибудь из наших тебя отвезет. Ты и пес сможете подождать в нашей машине, пока там подготовятся к твоему приему.

Миссис Деннеги полагает, что в этой семье настоящая христианка — она, но ошибается. Хоть я и была нрава, не следовало мне в этот день так раздражаться на Кевина. Он столь же умен, сколь и добр. Он вытащил ручку и блокнот.

«Прости, у меня просто горло перехватило», — написала я.

Это было извинение. Ему нравятся банальные каламбуры. Я написала в придачу Роджерово имя, адрес и сообщение: «Его собака».

— Мне ужасно не хочется тебе это говорить, — сказал Кевин, — но он там был и исчез.

По пути в Маунт-Оберн на заднем сиденье полицейской машины я старалась сидеть, но шея болела. Попыталась лечь. Шея все-таки болела, но не так сильно. Коп в форме, сидевший за рулем, один из блюстителей порядка под началом Кевина, выглядел лет на восемнадцать. По-моему, я заставляла его нервничать. Он был просто подросток. Может быть, не привык к женщинам с окровавленными шеями. Или, может быть — пришло мне в голову, — просто боялся собак. Возле Маунт-Оберн мы оставили Рауди в машине, и я записалась у стола приемного покоя. За меня разговаривал блюститель порядка, а я заполняла формы, врученные мне сестрой. Я ведь не умираю, так что придется подождать минут сорок, заявила она. «Скорая помощь» и другая машина загудели, и блюститель порядка провел эти сорок минут со своими коллегами в другой машине. Может быть, они сравнивали потерпевших — тех, что привезли.

Я вытянулась на заднем сиденье машины — Рауди был рядом, на полу. Я почесала ему нос и зарылась пальцами в густую его гриву. В ней все еще был снег. У лаек, не как у прочих собак, почти нет запаха, но даже и лайка, особенно если она мокрая, в конце концов придаст перегретой машине благоухание. Никому не нравится аромат мокрой псины в жаркой машине, а вот мне нравится. Он помогает мне думать. Когда я закрывала глаза и держала голову совершенно неподвижно, боль становилась терпимой. Я рисовала на внутренней части сомкнутых век картинки и сама себе рассказывала историю. Вот какую.