Две женщины - Дойл Адриан Конан - Страница 4

Мой друг разложил бумаги у самых свечей и снова склонился над ними. И вдруг в его лице я заметил внезапную перемену. Огорчение и досада, которые омрачали его, исчезли, их сменила напряженная сосредоточенность.

— Каково ваше мнение об этом, Уотсон? — спросил он, когда я поспешил к нему. Он указал на почерк, которым были вписаны отдельные строчки в обоих документах.

— Это очень четкий почерк, — сказал я.

— Чернила! Посмотрите на чернила! — нетерпеливо воскликнул он.

— Ну, они черные, — заметил я, наклоняясь над его плечом. — Но, я думаю, это вряд ли поможет нам. Я мог бы показать вам с десяток старых писем моего отца, написанных такими же чернилами.

Холмс усмехнулся и потер руки.

— Прекрасно, Уотсон, прекрасно! — воскликнул он. — Будьте любезны взглянуть на фамилию и подпись Генри Корвина Глэдсдэйла на брачном удостоверении. А теперь посмотрите, как записано его имя на странице регистратуры Баланса.

— Как будто тут все в порядке. Подписи совершенно тождественны в обоих случаях.

— Правильно. А чернила?

— В них легкий оттенок синего цвета. Да, это, конечно, обычные черно-синие чернила индиго. И что из этого?

— Весь текст в обоих документах написан черными чернилами, за исключением имени жениха и его подписи. Вам не кажется это странным?

— Может быть, это и верно, но здесь нет ничего необъяснимого. Возможно, Глэдсдэйл имел обыкновение носить свои собственные чернила в портативной чернильнице.

Холмс кинулся к письменному столу, стоявшему у окна, и через мгновение вернулся с пером и чернильницей.

— Скажите, это тот же самый цвет? — спросил он, погрузив перо и сделав штрих на кончике документа.

— Совершенно тот же, — подтвердил я.

— Прекрасно. А чернила в этой чернильнице черно-голубые индиго.

Мадам фон Ламмерайн, которая стояла в стороне, вдруг устремилась к шнуру звонка, но, прежде чем она дотронулась до него, прозвучал голос Холмса:

— Даю вам слово, что если вы только коснетесь шнура, вы себя погубите, — сказал он сурово.

Она застыла, протянув руку к шнурку.

— Это что еще за глупости? — спросила она насмешливо. — Вы хотите сказать, что Генри Глэдсдэйл подписал документы о своем браке вот за этим письменным столом? Глупец, любой может пользоваться чернилами такого цвета.

— Совершенно верно. Но эти документы датированы двадцатым июня тысяча восемьсот сорок восьмого года.

— Ну и что же?

— Боюсь, вы допустили небольшую ошибку, мадам фон Ламмераин. Черные чернила с примесью индиго были изобретены только в 1856 году.

Что-то страшное мелькнуло в прекрасном лице, глядевшем на нас при свете свечей.

— Вы лжете! — прошипела она.

Холмс пожал плечами.

— Любой химик подтвердит это, — сказал он, бережно укладывая бумаги в карман своего плаща. — Бесспорно, это подлинные документы о браке Франсуазы Пеллетан, — продолжал он. — Но настоящее имя жениха подчищено и в брачном свидетельстве, и на странице регистрационной церковной книги в Балансе, после чего было вписано имя Генри Корвина Глэдсдэйла. Не сомневаюсь, если окажется необходимым, микроскопическое исследование обнаружит следы подчистки. Но сами чернила являются решающим доказательством и служат примером того, как из-за небольшой ошибки могут рухнуть самые хитроумные планы. Так могучий корабль может разбиться о небольшую роковую скалу. Что касается вас, мадам, то, когда я припоминаю все, что вы проделали для осуществления своих планов против беззащитной женщины, мне трудно подобрать для сравнения какой-нибудь другой пример столь хладнокровной жестокости.

— Вы смеете оскорблять женщину!

— Вы строили планы погубить человека. Этим вы лишились права на привилегию женщины, — сказал он жестко.

Она глядела на нас со злой улыбкой на восковом лице.

— Во всяком случае, вы поплатитесь за это, — сказала она уверенно. — Вы нарушили закон.

— Верно. А теперь звонок, — сказал Шерлок Холмс. — Моим оправданием будут: подделка вами документов, попытка шантажа и — заметьте — шпионаж. Так вот, в знак признания ваших «дарований» я даю вам неделю сроку, чтобы покинуть эту страну. После этого срока о вас будет сообщено властям.

Наступило напряженное молчание, после чего, не произнеся ни слова, Эдит фон Ламмерайн подняла белую изящную руку и молча указала нам на дверь.

На следующее утро в двенадцатом часу, когда посуда еще не была убрана со стола, Шерлок Холмс, вернувшийся с визита, сменил сюртук на старую куртку и сидел в кресле.

— Вы видели герцогиню? — спросил я.

— Да, и рассказал ей обо всем. Исключительно из предосторожности она передала на хранение своему юристу документы с поддельными подписями ее мужа, а также мои письменные показания по этому делу. Но ей теперь нечего бояться Эдит фон Ламмерайн.

— Этим она обязана вам, мой дорогой! — воскликнул я от всего сердца.

— Ну, ну, Уотсон. Дело было достаточно простое. Сама работа явилась для меня наградой.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы выглядите немного утомленным, Холмс, — заметил я. — Вам нужно было бы съездить на несколько дней в деревню.

— Может быть. Но это потом. Я не могу уехать из города, пока мадам не покинет наши берега: ведь она особа весьма ловкая.

— Что за прекрасная жемчужина в вашем галстуке? Не помню, чтобы я ее видел прежде.

Мой друг взял два письма с каминной доски и перебросил их мне.

— Их принесли, когда вы ходили к своим пациентам, — сказал он.

Одно из них со штампом Каррингфорд-хауз гласило:

«Вашему рыцарскому заступничеству. Вашему мужеству я обязана всем. Такой долг невозможно оплатить. Разрешите, чтобы эта жемчужина, древний символ верности, была подарком м память о жизни, которую Вы мне возвратили. Что касается меня, то я никогда этого не забуду».

В другом письме без штампа и подписи было написано:

«Мы скоро встретимся снова, мистер Шерлок Холмс.

Я не забуду о вас».

— Все дело в точке зрения, — усмехнулся Холмс. — И мне еще, возможно, придется встретиться с обеими женщинами, которые говорят одно и то же.

Затем, опустившись в кресло, он лениво потянулся за своей трубкой.