Как покорить герцога - Майклз Кейси - Страница 33

— Потому что это был мой дядя, не сомневаюсь. Трудно назвать герцога лжецом.

— Гарольд сказал мне позже, что Джордж испугался, что он убил меня, поэтому и привел отца. Весь замысел принадлежал герцогу, да. Хотя, возможно, он спас меня от худшего, что могли сделать его сыновья. Но это не спасло мою мать, Раф. Она свалилась сразу же, как только герцог ушел, и… Ну, ты видишь, что с ней сейчас. И я никогда не смогу рассказать ей правду.

— А что твой отец?

— Он говорит, что верит мне, но я знаю, он винит меня за то, что случилось с мамой. Спустя всего несколько недель герцог и его сыновья погибли. Но уже ничего не исправишь.

— Кое-что можно, — сказал Раф, поднимаясь на ноги. — Мне не нужен коттедж «Роза», и никакая часть его земель, Чарли. Я скажу об этом твоему отцу, если этого не сделаешь ты.

— Спасибо. Знаешь, мы с Эммелиной сожгли брачный контракт. Папа говорит, что нас могли посадить в тюрьму из-за этого.

Он повернулся к ней, слабо улыбнувшись.

— Молодец Эммелина. Значит, она знала правду?

Шарлотта кивнула и даже вспомнила нечто, вызвавшее улыбку.

— Мне пришлось рассказать. Когда она услышала о помолвке, то решила, что я сошла с ума.

— А теперь ты рассказала мне. Я могу только извиниться за своего дядю и кузенов и порадоваться, что они сдохли. Ты должна ненавидеть всех Дотри, Чарли, и я не имею права осуждать тебя.

— Ты не такой, как они, Раф, и никогда не был таким. Возможно, поэтому я так сержусь на тебя, когда ты ведешь себя так, словно не имеешь права здесь находиться или считаешь, что не заслуживаешь герцогского титула.

Раф направился к ней, но остановился в нескольких шагах и пригладил ладонью волосы.

— Я хочу обнять тебя, Чарли. Но это облегчит только мою боль, ведь так? Меньше всего… меньше всего тебе нужны сейчас мужские прикосновения. Любые мужские прикосновения.

— Я просто глупа, Раф. Ты — это не они. Я знаю, ты другой, но…

— Но не сейчас, — спокойно сказал он. — Я понимаю. И я не стану принуждать тебя, обещаю.

Она кивнула, сморгнув слезы, и медленно встала, словно старуха, для которой сама жизнь превратилась уже в тягостную ношу.

— Я должна сейчас пойти наверх, проведать маму.

Она была уже на полпути к двери, когда вопрос Рафа остановил ее.

— Ты бы довела это до конца, Чарли? Вышла бы за него замуж?

— Не знаю. Я задавала себе этот вопрос тысячу раз, и до, и после смерти Гарольда. Решилась бы я убежать или даже убить себя, чтобы избежать замужества? Смогла бы поступить так со своими родителями, если мама больна, а папа дал слово? И даже теперь я на самом деле не знаю. Я не должна была входить в конюшню той ночью, Раф. Не должна была уезжать без грума. Я виновата в этом.

— Но тогда Николь пришлось бы вести Джулиет в конюшню? Николь увидела бы…

— Я знаю. Только это и успокаивало меня.

Он кивнул и снова взглянул на портрет. Ей не хотелось бы, чтобы Раф когда-нибудь посмотрел на нее так, как он глядел сейчас на этот портрет.

И она незаметно выскользнула из комнаты.

Раф точно не знал, почему ему стало спокойнее, но, так или иначе, он начинал свыкаться и со своей новой ролью, и с изменившимися обстоятельствами.

Возможно, он предпринял первые шаги, чтобы почувствовать себя уверенно, в тот день, когда приказал убрать портрет дяди и своих кузенов на чердак.

Возможно, к этому его побудила Шарлотта, утверждая, что он совсем не похож на своего дядю и кузенов. Что он намного лучше их и не должен брать на себя их вину.

А возможно, потому, что, пока он сражался на своей войне, Шарлотта вела свое собственное сражение и каким-то образом вышла из всего этого ужаса, оставшись такой же искренней, честной и открытой, какой он всегда ее помнил.

Или, быть может, это произошло оттого, что он поднялся наверх к Фитцу в тот вечер, когда Шарлотта рассказала ему, что с ней случилось, открыл ему свою душу, и они оба изрядно опустошили запасы бренди покойного герцога, пока Раф не свалился рядом с кроватью своего друга.

Но какова бы ни была причина, и даже если все вместе они сыграли свою роль, Раф теперь разъезжал по полям Ашерст-Холл с новым чувством уверенности в себе. Он сидел во главе стола в обеденном зале, больше не глядя на стул у его дальнего края, где он когда-то сидел, приглашенный из милости.

Джон Каммингс заметил перемену в своем хозяине. Теперь управляющий вначале спрашивал, а потом делал, а не делал и лишь затем информировал Рафа. Раф проводил долгие вечера изучая годовые учетные книги. Он записывал сроки посевов, сбора урожая и рыночные цены — точно так же, как он когда-то составлял расписание караульной службы, руководил боевыми маневрами и распределением продовольствия, когда обозы с провизией не поспевали за продвижением его солдат.

Как сказал Фитц — после чего Раф швырнул в него томик Шекспира с «Гамлетом», — капитан Рафаэль Дотри человек неглупый. Он способный человек, пожалуй, даже гениальный, когда начинает думать о деле, и вот-вот настанет самое время показать миру, что такое настоящий герцог.

Шарлотта не была трусливой, да и Раф был не из робких.

С того дня они больше не говорили о прошлом. Почти две недели они кружили друг возле друга и медленно, осторожно стали возвращаться к своим ровным прежним взаимоотношениям.

Сейчас, к концу января, они вновь были лучшими друзьями, смеясь, шутя, поддразнивая друг друга. Теперь, когда между ними больше не оставалось никаких секретов, они действительно могли снова общаться по-прежнему.

По-прежнему, даже если он иногда ловил на себе взгляд Чарли, глядевшей на него из дальнего угла комнаты или через длинный обеденный стол, и в глазах ее был вопрос, а губы приоткрывались, словно она собиралась сказать ему что-то — то, что могло бы изменить мир их обоих. Даже если Рафу приходилось иногда уединяться, когда желание обнять ее, поцеловать, утешить становилось почти невыносимым.

Но он ждал. Он выжидал свой момент.

Разве был у него другой выбор?

Эдвард и Джорджианна Сиверс стали присоединяться к ним за обеденным столом, и если Джорджианна и воображала себя хозяйкой дома, то какое это имело значение?

Правда, накануне Двенадцатой ночи едва не возникла неловкая ситуация. На протяжении всего обеда Джорджианна была спокойна, но, когда слуга поставил перед каждым вазочку с ягодным десертом в заварном креме, она поднялась, чтобы спросить: «А что это?» — и при этом, не рассчитав движения, погрузила пальцы в золотисто-желтый крем.

— Джорджианна! — Эдвард Сиверс в ужасе вскочил, чтобы помочь жене, которая с некоторым удивлением глядела на свои измазанные пальцы.

— Но мы все так едим крем на Двенадцатую ночь, правда, Николь? — быстро произнесла Лидия, опуская пальцы в вазочку. — Ням! — воскликнула она, сунув их в рот. — Это традиция семейства Дотри.

Николь колебалась не более секунды, прежде чем опустила пальцы в свой десерт, и, на глазах у слуги, наблюдавшего за происходящим с открытым ртом, все тоже обмакнули пальцы в крем.

Растерянность на лице Джорджианны сменилась удивлением, а затем выражением удовольствия. Ее поблекшие голубые глаза и впрямь заискрились, когда она воскликнула:

— Разве мы не глупцы?

Раф быстро взглянул на Шарлотту: она часто моргала, явно сдерживая слезы. А затем наклонилась через стол и поцеловала Лидию в щеку.

— У тебя самое доброе, самое любящее сердце, какое только я знаю, — сказала она ей, а затем подняла глаза и улыбнулась Рафу.

Теперь Джорджианна выходила из своей комнаты к чаю в пять часов вместе с Шарлоттой и близнецами. Она также стала проводить время в зимнем саду, с радостью возвратившись к своим любимым цветам, часть которых им удалось спасти из оранжереи в коттедже «Роза».

Но оставалось еще одно…

Два дня назад, после ужина, Эдвард Сиверс пришел к Рафу, чтобы объявить, что он благородный человек и потому должен признаться, что передал почти все свои владения покойному герцогу и теперь должен выполнить эти обязательства.