Последний поединок - Халемский Наум Абрамович - Страница 47

— На земле Райха функционировала команда ГПУ! Да, команда агитаторов, задумавшая опозорить спортсменов немецкой армии…

Николай собрал всю свою решимость и самообладание и сказал как мог спокойно:

— Мы играли на своей земле, в своем городе и в своей форме.

Кухар поспешил перевести его слова. Унтерштурмфюрер что-то выкрикнул, сорвал с овчарки ошейник, и в то же мгновение Николая свалил сильный толчок. Падая, он почувствовал резкую боль в правом боку, потом клыки овчарки рванули его предплечье, капканом сомкнулись на кисти руки. Николай стремительно поднялся с пола и отбросил пса ударом ноги. Он схватил тумбочку и, не слыша звона разбитой тарелки, еще раз отбросил взбешенного пса. Третий удар был особенно метким — тумбочка разлетелась в щепы, собака отпрянула в сторону; в руке Николая осталась одна деревяшка.

Русевич с детства любил собак, его огромный дог всегда вызывал интерес прохожих. Николай терпеливо возился с ним, кормил, дрессировал, выводил на прогулки. Никогда не предполагал он, что встретит свой смертный час в поединке с собакой…

Овчарка была отлично выдрессирована, в ее стремительных прыжках легко распознавался расчет — она пыталась вцепиться Русевичу в горло.

Отступая вдоль стены к столу, Николай не заметил, что Кутмайстер вынул парабеллум. Еще один раз Русевичу удалось ударить собаку деревяшкой по морде. Взвизгнув, она затрясла головой, разбрызгивая кровь. Кутмайстер вскинул руку и опустил колодку парабеллума на голову Николая.

Последнее, что запомнил в эту минуту Русевич, был звериный оскал клыков у самого лица… Комната закачалась, и он провалился в ночь.

На дне ночи

Голос, который расслышал Русевич сквозь тяжкий сон, показался ему очень знакомым. Значит, в этой каменной яме он не один?! Нет ничего страшнее одиночества — теперь он это твердо знал. А ведь были дни, и еще не так давно, когда и он и Леля мечтали об уединении.

Кто-то снова позвал Николая, и Русевич пошевелился — больно заныли раны от укусов овчарки, ломило в суставах, пот заливал лицо. «Нет, — сказал он себе: — Лучше лежать без движения. Как хорошо, что кто-то развязал мне руки и прикладывает к груди мокрую тряпку… Если бы больше воды, чтобы остыло воспаленное тело… Какое было бы счастье очутиться сейчас на реке…»

Вспомнилась Десна, и Леля в моторной лодке, и вспененный след за кормой. Они тогда решили уплыть далеко вверх, разбить на безлюдном берегу палатку и пожить отшельниками. В доме у них всегда были люди — родственники, друзья, знакомые — редко удавалось побыть наедине. И каким волшебным казалось тихое раздолье реки, солнечные плесы, серебряные кудри верб, торжественное цветение белоснежных лилий.

Был знойный июль. Они выехали из дому до восхода солнца и уже на реке наблюдали величавое рождение зари. Едва миновали устье Десны, и не захотелось плыть дальше — таким уютным показался золотистый песчаный островок.

— Назовем его Островом Счастья, — увлеченно предложила Леля. — Смотри, он весь купается в заре…

— Хорошее название, — согласился Николай. — Но сначала давай построим вигвам, подстрелим бизона, поймаем щуку, сварим добычу, потом я выкурю трубку мира… В общем, как индейцы.

Она засмеялась.

— Хорошо, мой бледнолицый брат!

Они разбили палатку и принялись за рыбную ловлю. Но щука оказалась излишне осторожной, и потому пришлось обратиться к своим продовольственным запасам. Леля неспроста заметила, что этого фонда хватило бы на весь основной состав «Динамо». Откуда-то появились бойкие, смекалистые мальчишки, и Леля выторговала у них несколько рыбешек. Несмотря на солидную заправку перцем и лавровым листом, уха не получилась, но чтобы не огорчать Лелю, Николай заставлял себя есть это мутное варево и даже похвалил повариху.

За полдень жара стала невыносимой, и они укрылись в палатке. Как хорошо было уснуть на мягкой душистой траве, слушая осторожный шелест волны, певучую перекличку птиц, жужжание золотой пчелы над собранным Лелей букетом.

Проснулись, когда в искристом разливе заката как будто таяли дальние леса, и река превратилась в источник текучего света.

Вечером, сидя у костра и глядя на звездное небо, Леля вдруг сделала открытие, что им очень скучно без людей и что одиночество, к которому они так стремились, пожалуй, интересно только в мечтах. Николай согласился, и ночью они возвратились в Киев.

Многое отдал бы теперь Николай, чтобы еще единственный раз в жизни оказаться в подобном одиночестве с Лелей… Он подумал о том, что имеет счастливую способность отвлекаться мечтой. Если бы не эта способность отвлекаться, мысленно раздвигать стены тюрьмы, переносить себя в веселый круг друзей, в уже прошедшее время, пожалуй, он сошел бы с ума…

Голос, который настойчиво его звал, был радостной новостью в этом удушливом мраке. Он открыл глаза и увидел перед собой склонившегося Кузенко, его открытое, доброе лицо, и лишь при одном взгляде в эти знакомые ласковые глаза Николаю стало удивительно легко.

— Кто еще, Ваня, из наших здесь?

Чья-то рука бережно легла ему на лоб, и Русевич узнал Климко.

— Леша! И тебя мучили?..

Слезы застыли на глазах у Алексея, и вместо улыбки на лице обозначилась гримаса.

— Что они сделали с тобою, Коля? — пытаясь одолеть подступивший к горлу комок, чуть слышно выговорил Климко и вдруг затрясся от рыданий.

— Замолчи, Алексей, — угрожающе потребовал Кузенко. — Замолчи. Людей постыдись.

Русевич попытался присесть. Каждое движение было мучительно, однако, превозмогая боль, опираясь на руки товарищей, он присел на полу.

— А что они могут со мною сделать? Могут убить. Но плакать перед ними я не стану. Не хлюпкой породы.

Алексей расслышал в этих словах сдержанный упрек за слабость, которую только что проявил; он вытер рукавом глаза, виновато оглянулся. Русевич опросил строго:

— Неужели ты испугался?

Климко упрямо тряхнул головой.

— Дело не в страхе, Коля. Но помирать, как собаке, в этой дыре… Обидно это и больно.

— Иди ты к лешему, — обозлился Кузенко. — Кто заставляет нас помирать по-собачьи? Помирай, как человек!

Климко повторил насмешливо:

— Как человек!

В голосе его зазвучали мечтательные нотки:

— Мне кажется… Нет, я уверен — смерть в бою не страшна. Я, ей-богу, поклялся бы, что приму свою погибель от пули на передовой, и не дрогну, и об этой минуте не пожалею, лишь бы не помирать со связанными руками.

Щеки его задергались, нервно заморгал правый глаз.

Русевич неожиданно засмеялся; этот смех прозвучал нелепо, однако он смеялся все громче, и заключенные с опасением смотрели на него. Наконец Николай успокоился, поджал под себя ноги и, прикоснувшись рукой к плечу Климко, сказал:

— Глянул, как ты моргаешь, и вспомнилась мне одна смешная история. Но дай-ка сначала взглянуть на наш «номер-люкс». Удивительная роскошь! Только почему же нет мебели? Ах да, на день нары убираются, и обитатели этого отеля вынуждены сидеть на цементном полу. Сколько же нас здесь? Человек тридцать? А люкс, мне кажется, предназначен для двух. Ничего не поделаешь — жилищный кризис, а вернее сказать: кризис жизни…

Только теперь он заметил, какой интерес вызвало у заключенных его появление. Это не было любопытство к знаменитому спортсмену — ужас, растерянность и глубокую жалость к себе прочитал он на лицах узников. Все заключенные были киевлянами — они отлично знали свою команду, особенно Русевича, и встреча с ним в гестаповском застенке особенно потрясла их. Кто-то предложил ему моток бинта; бледный веснушчатый паренек сунул ему в руку припрятанный сухарь; кто-то поднес кружку воды. Это участие близких и незнакомых друзей и тронуло и смутно встревожило Русевича: неужели он выглядел таким жалким? Однако он не терпел жалости к себе — он считал ее оскорбительной. Если уж так сложилась судьба, что он выставлен на показ изуродованным и страшным, не уныние, не безысходность должен он принести в эту горькую семью, — нет, искру надежды и уверенности вопреки всему.