Царь Грозный - Павлищева Наталья Павловна - Страница 27

Известное дело – чужаки, Глинские, а самая главная среди них она – бабка молодого царя Анна Глинская. Вестимо, ведьма она, ненавистница всякого русского обычая. Кому, как не ей, желать порушения православных церквей? Всегда мечтали Глинские сменить веру русскую на чужую! Нашлись видевшие, как летала эта ведьма хвостатая ночью над городом, кропила кровавой водой, из сердца мертвецов взятой, дома московские, и церкви святые, и монастыри… Потому не устояли они в лютом пожаре.

Смерть всему роду Глинских! Кто бросил клич казнить цареву родню – дознаться не смогли, но новый смерч, не хуже огненного, понесся по Москве. Обезумевшая от горя и крови толпа бросилась громить уцелевшее боярское добро. Сначала разнесли двор Глинских, досталось и безвинным холопам боярским, и всем, кто показался доброхотом ненавистного семейства.

Такой вал остановить невозможно, пока буйство не иссякнет само собой. Но до этого было далеко, слишком велики потери в трех московских пожарах. Кто-то крикнул, что дядя царя Юрий Глинский укрылся в Успенском соборе, в алтаре прячется! Страшна обезумевшая в своей ярости толпа, никто и ничто ей не указ. Не остановили ни святые стены, ни даже крест алтарный, выволокли вопящего князя на Соборную площадь и тут же забили насмерть кольями и камнями, да так, что все его тело и голова превратились в сплошное кровавое месиво!

Найти бабку царскую Анну Глинскую и другого дядю Михаила не удалось, царь увез бабку в Воробьево, а дядя сумел удрать в свое калужское имение. До утра толпа громила Москву, но и на другой день не успокоилась, отправился народ на Воробьевы горы к летнему царскому дворцу. Каждому, кто шел, хотелось мести за погибель родных, за нищету, которая после пожара грозила многим, за порушенную хорошую жизнь. Впереди двигались ярые мужики, потрясая кольями и топорами, пищалями, отнятыми у стражи московской, а то и просто огромными кулаками. За ними горластой толпой бежали мальчишки, никак не могущие пропустить такое зрелище! Сзади спешили даже бабы, много потерявшие этим днем, а потому и сами готовые вырвать сердце у проклятой ведьмы!

Страшная в своей ярости масса приближалась к царскому летнему дворцу, и некому было ее остановить, задержать. На охрану мало надежды, москвичи быстро разнесли тесовые ворота, посбивали замки с амбаров, ревели единым криком:

– Анну, бабку цареву!

– В огонь ее, ведьму!

– Сжечь!

– Сжечь Глинскую!

Еще немного – и ворвались бы обезумевшие люди в палаты, бросились громить все и всех внутри терема. И вдруг на крыльце наткнулись на выставленный вперед большой крест! Ход беснующимся людям заслонил небольшого роста священник. Отбросить крест в сторону не решился никто, передние на мгновение замерли, а сзади на них все напирали. И тут на весь двор, перекрывая разъяренные вопли, раздался зычный голос священника, и откуда только бралась такая сила в небольшом теле:

– На кого руку подняли?! На царя своего?! Царь пред вами виновен?

До сих пор никто не посмел встать против толпы, слуги царские попрятались так, что не сыскать, а этот небольшой толстенький человечек в рясе смело противился тысячеголосой ораве! От неожиданности передние даже затихли, а стоявшие сзади тянули головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались растерянные голоса:

– Не-е… нет, царь не виновен… царь-то что?

Благовещенский священник Сильвестр, почувствовавший сомнения мятежников, гаркнул еще громче, так, чтобы слышал весь двор:

– Так чего же вы царские хоромы громите?!

Толпа опомнилась, принялась требовать свое:

– Бабку царскую давай!

– Ведьму Анну Глинскую в огонь!

Хотя крики были уже не такими уверенными, как совсем недавно, но могли вмиг перерасти в новое безумие. Вверх поднялись десятки рук с кольями и топорами. Люди зашевелились.

– Нет здесь Глинских! – Голос священника перекрыл новые выкрики.

– Побожись, – неуверенно потребовал здоровенный мужик, державший отнятый у кого-то из стражников бердыш. Правда, не очень, видно, знал, как им пользоваться, держал неловко.

Священник размашисто перекрестился:

– Вот те крест! Во Ржеве она!

И чего сказал, сам не понимал, да только поверили люди, раздались голоса:

– Нету ведьмы здесь…

– Далече она…

– Нету…

– Так чего же вы наседаете?! – снова гаркнул священник. Толпа неуверенно попятилась. – Чего царские палаты громите?! Разве царь сам в пожаре не пострадал? Его палаты сгорели небось не меньше, чем ваши!

Конечно, когда у человека погорела единственная изба, а в ней женка с детьми, то это не сравнить с пожаром в царских хоромах, у царя небось еще немало осталось. Но люди засомневались, а священник наступал:

– Пошто Ивана Васильевича корите, позорите? Он ли в пожаре виновен?

Отступившие было с крыльца мятежники взъярились снова:

– Бабка его виновата!

– Вот с нее и спрос! А всего более с вас самих! – Сильвестр, наступая, уже вытеснил передних с крыльца и теперь возвышался над всеми.

– Это как? – изумился народ.

– Пожар тот наказание за ваши грехи!

Тот же детина с бердышом возмутился:

– Ты говори, да не заговаривайся, не то не посмотрю, что поп, рубану раз, мне терять нечего. Чем я повинен, если, не щадя живота своего, трудился с утра до ночи? А детки мои малые в чем вину держат, коли и ходить пока не умели?

– Все напасти за грехи наши, – упрямо возразил поп. Неизвестно, сколько бы они спорили и чем все кончилось, но тут опомнилась стража, стала наседать на слегка успокоившуюся толпу, тесня к воротам. На помощь спешили еще стрельцы. И снова гомон во дворе перекрыл трубный глас Сильвестра:

– Не трогать! Никого не трогать! Именем царя велю!

Поп поднял вверх свой большой крест и смело шагнул с крыльца. Перед ним расступились.

– Идите, дети мои, по домам, у кого какой остался. Ни к чему вам царские хоромы громить, на себя гнев царский вызывать… – Сильвестр уговаривал спокойно, но настойчиво. Безумствовавшая два дня толпа, видно, уже устала от собственной ярости, готова была утихнуть. Слава богу, Сильвестра послушались и стрельцы, ни давить людей конями, ни рубить их палашами, ни тем более палить в толпу из пищалей никто не стал. Пришли с шумом, ушли почти тихо. Отходчив народ русский, выплеснул гнев свой, облегчил тем душу, и снова готов жить дальше, какой бы ни была эта жизнь, легкой или тяжелой.

Никто не заметил, что из чуть приоткрытого окошка горницы за всем наблюдает молодой царь. Царица сидела, забившись в угол на лавке, а Иван не смог не глянуть хоть одним глазом. Ярость толпы была страшной, не останови людей вот этот невесть откуда взявшийся священник, и она захлестнула бы дворец. Тогда несдобровать не только спрятавшейся в подземелье дворца бабке Анне, но и им с царицей, хотя никакой вины Иван за собой не знал. Государь не верил своим глазам – один человек смог остановить десятки разъяренных других только словом, когда стража не справилась бы и сотнями сабель и пищалей! Значит, есть на свете сила большая, чем безумная ярость?

Когда молодой царь повернулся к своей жене, глаза его блестели, как самые яркие ночные звезды:

– Настенька, не бойся, там все стихло.

Анастасия помотала головой, точно отказываясь верить в наступившую тишину, в неожиданное спасение от, казалось, неминуемой погибели. Иван рассмеялся, смех его был тихим и немного недоверчивым:

– Кончилось, кончилось. Один поп смог остановить тысячу беснующихся человек!

– Как? – Царица спросила не потому, что желала знать, как именно, а потому, что все не могла поверить.

– А вот так! Поднял крест и уговорил!

Иван вышел из горницы, навстречу ему попался один из стражников, видно, шел докладывать, что бунтующие прогнаны! Так и оказалось, усмехаясь, принялся говорить о том, как выпроводили мятежников со двора, слова были красочны, точно глухарь перед молодкой хвост распустил. Царь чуть помолчал, потом вдруг велел:

– Приведи мне попа, что на крыльце толпу увещевал.