Кровь и пепел - Павлищева Наталья Павловна - Страница 31

– Кто-то выезжал за ворота?!

– Не-е…

Тот едва ворочал языком, Лушка постаралась напоить, чтобы был сговорчивей.

– Отвечай!

– Бояр…

– Боярышни?!

– Да…

В следующее мгновение дружинник отлетел в сторону, отброшенный сильной рукой, в сам человек метнулся к воротам, таща за собой лошадь. Дружинник услышал его крик:

– Ворота не закрывай!

– А и не надо… Не закрывать? И не буду…

Волки уселись кружочком, поджидая угасания костра, ждать недолго, подкладывать скоро будет совсем нечего, и тогда они могут приступить к трапезе. Лошади, чувствуя скорую гибель, храпели все сильнее.

– Может, лес поджечь? Если загорится, и волки испугаются, и наши услышат…

– Мокро, не загорится.

Оставалось одно – отпустить лошадей в надежде, что те рванут в сторону, а волки за ними. Тогда можно будет добежать до воды и попытаться переплыть. Услышав такое предложение, Лушка ахнула:

– Жалко!

– Луш, они все равно погибнут, что с нами, что без нас.

– Ты беги, я не смогу…

– Я потащу тебя, на себе потащу.

– Ну уж нет! Сама побежишь, это я тебя подбила на такую глупость.

И вдруг… я не поверила своим глазам, мы так увлеклись спором, что не услышали, как кто-то переправился через перекаты. Увидев неподалеку от нашего костра всадника, я чуть не заорала с перепугу. А человек быстро подскочил к костру, швырнул в него остатки наших топливных запасов и похлопал рукой по шее своего коня:

– Ну, тише, тише…

– Вятич?!

Я не смогла это сказать, только прошептала. Сотник вытащил из взметнувшегося вверх костра головешку побольше и вдруг шагнул с ней в темноту, в сторону желтых глаз.

Он что-то говорил, произносил какие-то заклинания, это точно… Мы замерли то ли от ужаса, то ли от изумления. Почему-то даже в голову не сразу пришло, что это спасение. Вятич с головешкой отходил все дальше и говорил все настойчивей. Я ни слова не понимала из того, что он произносил, только билась мысль, чтобы не уходил далеко за пределы светового круга – опасно. Но опасно, видимо, было только нам, потому что немного погодя желтые глаза в темноте куда-то делись. Мы сидели с Лушкой, сжавшись комочками и стуча зубами. Вятич еще постоял, потом как-то странно свистнул и завыл так, что лошади едва не оборвали привязь. Ответный вой раздался уже издали.

Вернувшись к костру, сотник сначала почти обессиленно опустился на землю, несколько мгновений посидел молча. Потом словно стряхнул с себя оцепенение и оглядел нас с Лушкой.

– В воду свалились?

– Рыжуха ногу подвернула.

– Пошли домой.

– Нам никак. И Рыжуха хромает, и у Лушки нога подвернута.

– Дай гляну.

Вятич ощупал Лушкину ногу, потом резко дернул, та вскрикнула, но, пошевелив, согласно кивнула:

– Прошло.

– Не наступай, пусть в покое побудет. Поедешь на моей лошади, Рыжуха – умница, пойдет сама, побоится одна в лесу оставаться. А ты, красавица, на своей Зорьке.

Только тут я сообразила:

– Спасибо, Вятич.

Сотник покачал головой:

– Ну и дуры! Ночью в лес прямо к волкам. Дня вам мало? Пошли, пока в крепости не хватились.

– Убьют! – коротко резюмировала Лушка и была недалека от истины. За такое следовало прибить.

– Про волков не скажу, и вы молчите, остальное как получится. Скажете, что хотели коней напоить, ночь-то лунная, да Рыжуха поскользнулась.

– Ага, так мать и поверит…

– Ну, тут уж я ничего не могу.

Уже когда переправились, я все же не выдержала:

– Вятич, ты… Ворон?

Он усмехнулся, словно давно ждал этого вопроса:

– Нет. Я его сын.

– А… а разве у волхвов бывают дети?

– Он не сразу стал волхвом.

– А когда?

– Когда поп мать с моими братьями живьем сжег!

– За что?! – ахнула я.

На лице Вятича ходуном ходили желваки:

– Настя, не время.

Больше он ничего говорить не стал.

Конечно, наш неудавшийся побег утаить не удалось, и дело было не в хромоте Лушки и Рыжухи, не в нашем мокром виде. Просто перепуганный дружинник у ворот, осознав, что, пропустив нас, натворил что-то страшное, решил не тянуть до утра и попер к воеводе каяться прямо посреди ночи!

Вятич привез нас ко двору тихо, охромевшую Рыжуху удалось до поры спрятать, а нас обеих даже провести в терем, но тут совершенно не вовремя выполз провинившийся дурак и все испортил! Говорят, первое время отец смотрел на парня, просто выпучив глаза, он никак не мог взять в толк, о чем тот. Зато когда осознал…

Анея то ли поняла все и без объяснений, то ли Вятич ей что-то сказал, но она как раз не стала пока ничего говорить, только нахмурилась:

– Идите спать, утром поговорим.

А вот отец до утра ждать не стал…

Я была прямо из постели вызвана в комнату, где Анея обычно принимала отчеты Косого и распекала нерадивых холопов. На отца было страшно смотреть, я поняла, что мы натворили нечто такое, чего не может вынести даже любящее отцовское сердце. Неужели Вятич проговорился о волках? Позже поняла, что если бы сказал, то расправа была бы куда круче. Мы с Лушкой обе уже горько пожалели о той дури, которую совершили, но ответ держать пришлось мне одной, Лушка со своей завязанной ногой лежала в горнице под присмотром матери.

– Тебе дома плохо?

Я только опустила голову.

– Когда мать умерла, я не женился, чтобы тебе мачеху не брать, чтобы никогда не упрекнула, что жить тяжело…

Господи, как же я жалела, что поддалась на дурацкие уговоры Лушки, вместо того чтобы отговорить ее саму! Но что теперь можно исправить? Ничего.

– Как зовут девок, которые бегут из дому? Шалавами. Моя дочь шалава? – В голосе отца было столько горечи, что я содрогнулась. Ответить не успела. – Куда бежали-то, к кому?

– В Рязань. К тетке Олене.

– Куда?!

– В Рязань предупредить…

– Предупредить? Воительницы! Больно много вам воли дали, ведете себя точно парни, клинками балуетесь, речи вольные стали… – Отец явно заводился, он начал вышагивать по комнате, а в руках-то плеточка. Я вспомнила Анеины угрозы про то, что меня просто выпорют плетью. Ой, мама…

– Отец, остановись.

– Что?! Ты с кем разговариваешь? За всю жизнь пальцем не тронул, так, может, зря? Может, нужно было отходить тебя плетью, чтобы дурь в голову не лезла? Замуж она не пойдет! А плети не хочешь?!

Плеть действительно развернулась, подготовленная к экзекуции.

Меня плетью?! Так, мое терпение кончилось, придется вспоминать свои московские навыки единоборств. Собственно, подумать мне ничего не удалось, нога сама поднялась и… выбила плеть из руки отца. В следующую секунду я узнала, что все мои достижения обладательницы коричневого пояса (может, я плохо училась?) ничего не стоят против силы и умений старого дружинника, потому как оказалась со скрученными руками лицом вниз на лавке, а по спине все же прошлась та самая плетка (когда поднять-то успел?)!

Я сжалась, пусть нет возможности отбиться или защититься, но слез моих он не увидит! Плеть трижды прошлась по спине, но я стоически не издала ни звука, только губу закусила до крови и кулаки сжала так, что ногти, пусть и короткие, в ладони до красных следов впились.

Сзади от двери раздался крик Анеи:

– Не смей! Федор, не смей!

Видно, от напряжения я вроде даже впала в бессознательное состояние. Очнулась в своей горнице, но Лушки на второй лавке не было. Понятно, нас с сестрицей развели по разным углам, чтобы не сбежали в Америку или вообще в Антарктиду. После обиды, нанесенной отцом, я готова была пешком уйти жаловаться в Комиссию по правам человека. Была забыта сама причина несостоявшегося похода, забыты Рязань и Батыево нашествие, забылась даже ночь с волками, осталась только горечь из-за расправы. У меня впервые в сознательном возрасте был отец, и он избил меня! Я знала, что скажу ему, когда встану:

– У меня больше нет отца!

И пусть убивает.

Не пришлось.